“Дилемма Горбачева” – этим термином называлась следующая ситуация: с одной стороны, Горбачев дал свободу СМИ и – шире – мнениям, с другой – сам стал жертвой этой свободы. Но он ее не подавлял!

Из Советского Союза уходили республики, многие – проклиная империю и фактическую оккупацию. Но ярмо империи они смогли скинуть только после того, как им это фактически разрешил Горбачев. Вернее, он разрешил им свободно говорить и собираться мирно, без оружия в рамках империи и социалистического выбора. Но он не понимал, какой горный обвал спровоцировал.

Он не хотел отказываться от социализма. Верил в то, что Союз можно было сохранить. Общим местом стало, что именно он его развалил, а ведь империя, последняя после Османской, Австро-Венгерской, Британской, разваливалась в соответствии с неумолимой логикой истории. Горби хотел ее укрепить, дав свободу, а она немедленно начала расползаться, как плохо пропеченный пирог.

Горбачев опаздывал. Вывел войска из Афганистана, когда сама афганская война уже морально разъедала СССР изнутри.

Михаил Горбачев бежал впереди лавины, делая вид или даже думая, что возглавляет ее движение, а она уже была неуправляемой. В результате он бежал от нее, от этой лавины. Общество раскрепощалось быстрее государства.

Избавление от страха

Мир благодарен ему за фукуямовский “конец истории”, состояние, которое было реальностью в течение некоторого времени, что, собственно, Фрэнсис Фукуяма, которого совершенно незаслуженно пинают до сих пор за этот вывод, и констатировал. Коммунизм пал. В течение некоторого времени образцом для подражания стала западная демократия с ее либеральными ценностями и свободным рынком. Не султанаты, не диктатуры, не тоталитарные режимы были в почете, а политические системы, предполагавшие нормальное развитие, без войн, репрессий, чрезмерного государственного вмешательства в экономику и без вторжения тайной полиции в частную жизнь и частное мышление частного человека.

Мир носил Горбачева на руках. Он называл его Горби. Популярность Михаила Сергеевича поначалу зашкаливала и в Советском Союзе, но за пределами страны он стал идолом. Сейчас об этом не помнят или не хотят помнить.

Ничего он не разваливал – все было “разрушено до нас”. Да, заблуждался, верил в империю и в социализм, то есть ровно в то, в уничтожении чего его обвиняют. Он избавил мир от страха ядерной катастрофы, вернул человеку человеческое – способность думать и ощущать себя свободным.

Уходя с поста президента СССР, он по-человечески объяснился с людьми: “Страна потеряла перспективу. Так дальше жить было нельзя. Надо было кардинально все менять”. И далее: “Вот почему я ни разу не пожалел, что не воспользовался должностью генерального секретаря только для того, чтобы «поцарствовать» несколько лет”. Впрочем, он сам запустил такой процесс, который не дал бы ему возможности ровно сидеть в кресле генсека на пятом этаже здания на Старой площади.

И в то же время он знал себе цену: “Общество получило свободу, раскрепостилось политически и духовно. И это самое главное завоевание, которое мы до конца не осознали, потому что еще не научились пользоваться свободой”.

Прошло с тех пор более трех десятков лет – и мы так и не научились пользоваться свободой. Хотя Михаил Сергеевич Горбачев разрешил. Точнее, мы от нее отказались. Хотя Михаил Сергеевич Горбачев нам ее дал.

Post scriptum

Свинцовый гроб и бетонный саркофаг

Когда генеральный секретарь ЦК КПСС Михаил Горбачев пытался в первый день после катастрофы понять, что произошло в Чернобыле, он получил ответ от самых заслуженных и орденоносных людей в этой сфере – президента Академии наук СССР Анатолия Александрова и главы Минсредмаша Ефима Славского: “Ничего страшного, такое происходило и на промышленных реакторах, но обходилось. А чтобы избежать облучения, надо хорошо выпить, закусить и поспать”.

В первые дни у Политбюро не было полной информации о том, что произошло на самом деле. Возможно, первые лица государства и хотели бы дозировать информационные потоки, но было бы что – их самих либо вводили в заблуждение, либо давали им неполную картину бедствия. Горбачев потом сделает вывод: система управления ядерными делами ядерной державы до такой степени монополизирована и закрыта, что туда нет хода даже тем, кто правит страной. А если она закрыта и не “излучает” информацию о себе – возможно всё. Всего один пример: можно было спасти множество людей – в Чернобыле имелось соответствующее лекарство, но никто и не думал его использовать: о нем или забыли, или не знали о его существовании. Зато не было боевых дозиметров – это на АЭС-то!

Генеральный секретарь разделил свою жизнь, как он сам признавался, на период до Чернобыля и после него. Именно тогда он понял, до какой степени сложно изменить систему, которая сама ставит плотный заслон возможным переменам. Наверное, это был первый шаг к развалу Советского Союза – не столько потому, что ликвидация последствий аварии потребовала гигантских финансовых вливаний, сколько по той причине, что система морально надорвалась. Усталый цинизм породил частушку, в которой сконцентрировалось все, что думала об устройстве системы существенная часть населения страны: “Ускоренье – важный фактор, / Но не выдержал реактор, / И теперь наш мирный атом / Вся Европа кроет матом… Мирно поле пашет трактор / За селом горит реактор – / Если б шведы не сказали, / Мы б и дальше там пахали”.

Рукотворный информационный вакуум – это та среда, в которой автор перестройки пытался управлять страной три десятилетия тому назад. А незнание собственной истории на фоне ее рукотворного упрощения – это та среда, в которой живем сегодня мы. Значение мини-сериала “Чернобыль”, сделанного американцем Крэйгом Мазином и шведом Йоханом Ренком, как раз в этом: он продемонстрировал россиянам, по крайней мере тем, кто хотел понять и узнать, что у них есть история. И что эту историю делали не военные и государственные деятели. И что она состояла и состоит не только из бесконечной череды побед, где даже смерть какая-то легкая и пластмассовая, а из поражений, замешенных на крови, поте и слезах.

Разумеется, этот фильм не показали в свое время по телевизору, ведь историческая политика, построенная на недомолвках, упрощении и мифологизации, является одним из главных инструментов управления страной. Устранение недоговоренностей и умолчаний может сломать всю схему. А главное, в фильме – пусть его ругают за некоторое количество ошибок – был показан реальный субъект истории. Называется он – народ.

Всякое руководство называет свою власть народной, но не верит этому самому народу, боится его и считает