образом на примере артистической среды показал сын Томаса Манна Клаус Манн в своем романе “Мефистофель”, который был написан еще в 1936 году.

…Манн продолжал в упомянутом письме 1945 года объясняться с коллегой фон Моло – он благодарен Штатам, стране, его приютившей: “…у меня подрастают внуки, говорящие по-английски”. Ему хочется довести труд своей жизни “в атмосфере могущества, разума, изобилия и мира”. Кроме того, “не скрываю, что боюсь немецких руин – каменных и человеческих”.

И в то же время: “Довольно разговоров о конце немецкой истории! Германия неравнозначна тому короткому и мрачному эпизоду, который носит имя Гитлера… Пусть Германия вытравит из себя спесь и ненависть, и ее полюбят”. В этом же письме весьма точно и прозорливо Манн предрекает характер послевоенного восстановления западного мира – наступление эры глобализации с “уменьшением роли политических границ”. Он верил, что Германия способна вписаться в этот процесс. И, в сущности, не прогадал. Хотя разочарования на этом не закончились.

Европейская Германия

Март 1947-го. Снова его зовут в Германию, в Мюнхен. Он пишет письмо младшему брату Виктору, который в годы войны остался в Германии и работал советником по сельскому хозяйству в структурах вермахта. Старший брат выражает опасения в связи с возникающей в стране атмосферой, ссылаясь на мнение, согласно которому, приди Гитлер сейчас к власти, “60, а то и 80 % народа встретили бы его возгласами «ура»”. Неужели мне ходить по Мюнхену с охраной, спрашивает Томас у Виктора. “А что надо, что можно сказать немцам, если они чувствительны, как мимоза, исступлены, изранены, предельно раздражены?”

Это психологический диагноз, поставленный нации, которая должна нести коллективную ответственность, но совершенно не собирается этого делать. Манн пишет брату: “Немцы, в сущности, не хотят давать в обиду своей Третьей империи. Значит, говорить только о будущем! Но ведь оно покрыто сплошным мраком”.

И тем не менее в 1949-м он совершит первую поездку в Германию. И уже в 1950-м Манн в письме (от 21 ноября 1950 года) книготорговцу Мартину Флинкеру станет мечтать о Европе “лучших немцев, которые хотят европейской Германии, а не германской Европы” – безукоризненная формула, которой можно описать определенный слой “европейских русских”, которые мучаются совестью и проблемой коллективной ответственности, ругаются между собой по поводу того, где должен оставаться хороший русский – за границей или в России.

…И в том же году в письме писателю Эмилю Бельцнеру (24 мая 1950-го) – оптимистическое: “Германии нужно время, сосредоточенность, раздумье, мир, чтобы после ужасных нравственных сумятиц и разрушений прийти к самой себе”. А в январе 1951-го, в письме Агнес Мейер, журналистке и матери будущей легендарной хозяйки The Washington Post Кэтрин Грэхем, Манн ругает Конрада Аденауэра и восхищается бастующими немецкими рабочими: “Благословенна страна, где рабочие думают не только о заработной плате, но добиваются «права участвовать в государственной жизни» и завоевывают его!” Практически счастливый конец.

История показывает, что наши сегодняшние споры, результат растерянности и отчаяния, не уникальны. История показывает, что она, увы, повторяется. Как и ее уроки, которые никто никогда не желает учить.

Post scriptum

Банальность Хайдеггера

Почему ультраправые идеи так притягательны? В последние годы, в связи с выходом в свет сразу в нескольких странах, в том числе в России, части “Черных тетрадей” – по сути, дневников немецкого философа Мартина Хайдеггера, – с новой силой разгорелись дискуссии о его связи с нацизмом.

Великий затворник с недоверчивым, неприятным взглядом и жесткими, словно обороняющими хозяина усами, в шапочке, как у булгаковского Мастера, запиравшийся в своем убежище die Hutte в шварцвальдском Тодтнауберге – домике без удобств, зато с журчащим рядом живым родником и петляющей внизу проселочной дорогой, – пробивался, как шахтер, к основаниям человеческого бытия. Он подбирал для него тяжеловесные сочетания слов, смысл которых многозначен в оригинале и по-разному интерпретируется в переводе на другие языки.

Ключевое понятие Dasein из фундаментального “Времени и бытия” – во французских и английских переводах “существование” (со спорами о том, как Хайдеггер завещал писать – Dasein или Da-sein). В ставшем классическим переводе на русский Владимира Бибихина – “присутствие”, а в более поздних толкованиях – все-таки “существование”. “В своей комнате крестьянин по всем правилам искусства в бессчетном множестве готовит кровельную дрань для крыши своего дома – и мой труд тот же по своей сути”, – напишет Хайдеггер в 1933-м, как раз тогда, когда станет ректором Фрайбургского университета. Нацистским ректором.

“Дорогой Мартин”

В стенограмме обсуждения работ Хайдеггера в Институте философии АН СССР в 1989 году нет ни слова о его связи с нацизмом. Это было вне дискуссии – говорили о собственно философии и проблемах перевода. В конце 1980-х только-только вышли книги Виктора Фариаса и Пьера Бурдье, посвященные тому, что потом назовут “делом Хайдеггера” – связи философа с нацизмом. В те годы еще не была опубликована его любовная и деловая переписка с Ханной Арендт, чьи “Истоки тоталитаризма” и “Банальность зла”, возможно, отчасти объясняли феномен философа, прислонившегося к национал-социализму, но не отменяли ее любовь к учителю, “дорогому Мартину”. И ничего не было известно о содержании его “Черных тетрадей”, которые публиковались и переводились очень постепенно, – они обнаружили мучительную борьбу философа за свой правильный (“духовный”) национал-социализм с приспособленным к нему Dasein. Хотя его ректорские речи того же периода – “вскормить и воспитать знанием вождей и охранителей судьбы немецкого народа” – скорее идут по разряду национал-социализма, который он сам раздраженно называл “вульгарным”.

Теперь национал-социалистический дискурс здесь и там находят в его философских работах. Убедительный подробнейший труд о нацистских и антисемитских убеждениях Хайдеггера написал Эмманюэль Фай. Французский переводчик и писатель немецкого происхождения Жорж-Артюр Гольдшмидт обнаруживает его, как и Фай, даже в “Бытии и времени”, что сделать, деликатно говоря, непросто. Впрочем, он заходит еще дальше, утверждая, что сам по себе немецкий язык Хайдеггера – нацистский.

Простой обыватель

Покинув пост ректора и отдалившись от “вульгарного” национал-социализма, Хайдеггер в еще большей степени погрузился в затворничество. Предав коллег-евреев, мирясь с нацистским активизмом своей жены Эльфриды и в принципе с тем, что происходило в Европе уже после 1933 года, он, такой всегда отдельный, смешался с массой “банальных”, средних бюргеров, которым потом, после поражения нацизма, оккупационные власти устраивали “экскурсии” по лагерям смерти, – неужели не мешал им спать дым печей крематориев? Но в die Hutte, в домик философа, запах горелого человеческого мяса не проникал.

Работа “Бытие и время” посвящена учителю, Эдмунду Гуссерлю. Хайдеггер торопился ее закончить, потому