“шелупонью”. В “Чернобыле” конкретные люди, не безликая масса, спасают мир от ядерной катастрофы. И они называются поименно. Спасают не благодаря системе, а вопреки ей – от академика Валерия Легасова до пожарных, от трех водолазов – Алексея Ананенко, Валерия Беспалова, Бориса Баранова – до шахтеров. Все они спасли мир и страну. И ее репутацию, которая, судя по протоколам Политбюро, волновала исключительно Горбачева.

Словом, вот он, тот самый “подвиг советского народа”. Но не из той истории, которую отливают в граните сегодняшние идеологи, а из подлинной. И о ней нам – кому рассказывают, кому напоминают – средствами кино западные кинематографисты, не наши. Как об истории русской революции нам рассказал – внятно и в деталях – не отечественный писатель, а западный драматург Том Стоппард. Сами мы не способны. Или нас что-то сдерживает. Может быть, мы не способны взглянуть на собственную историю изнутри, нужен сторонний взгляд. К тому же теперь смотреть на историю непредвзято запрещено.

Но ведь когда-то могли же. Пьеса “Саркофаг” летописца Чернобыля журналиста “Правды” Владимира Губарева увидела свет вскоре после аварии и была поставлена в более чем сотне театров по всему миру. И это было во времена еще не отмененной официальной цензуры и всевластия партии, при все еще сидящих диссидентах и всепроникающем КГБ. Несколько лет назад в одном из интервью Владимир Губарев предположил страшное: сегодняшняя наша система, возможно, не справилась бы с ликвидацией последствий аварии: “Случись сегодня то, что случилось тогда, мы бы не смогли построить саркофаг так быстро, не смогли бы уговорить шахтеров, послать солдат на крышу”.

Государство всегда затыкало пробоины в своем корпусе живыми людьми. И это – еще и это, помимо фамилий героев, получивших мизерную компенсацию и забытых страной и ее учебниками, – показал сериал “Чернобыль”. Государство тогда объявило дополнительный призыв. Стоящие в очереди мальчишки-призывники, которым предстоит спасать страну и мир от последствий Чернобыля, – лаконичная, сухая и страшная картина. И хочется напомнить, что это происходило в стране, где такие же мальчишки продолжали гибнуть на войне в Афганистане, уроки которой если и были выучены, то исключительно временно. А наша эпоха никаких уроков не знает – танцы на отравленных граблях продолжаются.

Родина готова щедро делиться цинковыми гробами. И свинцовыми гробами, залитыми бетоном. Кто сегодня всерьез вспоминает об этом? Кто помнит о “Саркофаге” Губарева, где один из персонажей говорит: “Свинцовый гроб и бетонный саркофаг… Иначе нельзя, ведь тело излучает два-три рентгена в час. И будет излучать десятки лет”. Это излучение словно отбивает нации память.

“Теория стакана водки” от излучения, придуманная одним четырежды лауреатом Сталинской премии и одним кавалером десяти орденов Ленина, – против подвига народа. Так это было. И ни один учебник истории, ни один пропагандистский фильм или ток-шоу этого никогда не объяснят.

Учебником истории для нас стал сериал “Чернобыль”. Да, заседания у генерального секретаря, показанные в фильме, немного карикатурные. Да, Ананенко, Беспалов и Баранов не были добровольцами – им дали команду нырять под реактор, они и пошли. Но ведь пошли же, не раздумывая. Да, голышом шахтеры не работали, как это показано в кино, зато правда в том, что мир был спасен нечеловеческими усилиями этих обычных людей. Да, эпизод с министром угольной промышленности Щадовым, который приезжает к шахтерам с автоматчиками, – художественный вымысел, зато он дает возможность понять, как был устроен советский человек: ненавидел власть, а после рассказанного товарищам антисоветского анекдота шел – без всякого пафоса и надежды на благодарность и память – спасать не власть, но страну и мир.

Может быть, стоит наконец выбраться из-под информационного саркофага, чтобы задуматься над тем, кто мы есть на самом деле?

Всесоюзный ребе

Феномен Жванецкого чем-то напоминал явление Высоцкого. Оба они – всенародно признанные артисты, работающие в уникальном жанре. Причем, несмотря на несоветскость, их существование допускалось и отчасти разрешалось. Именно отчасти: полулегальность способствует дополнительной популярности. Их творчество – устное. И тем более жадно бросалась публика на дефицитные издания Высоцкого и Жванецкого на бумаге. Песню и монолог хотелось увидеть глазами, как стихотворение и рассказ. В 1981 году – стоило Высоцкому умереть – вышел скромным тиражом 55 тысяч экземпляров сборник его стихов. С предисловием Роберта Рождественского (легализация!), с точным названием “Нерв” и в по-настоящему хорошей обложке. Для аудитории, которая измерялась миллионами, такой тираж был издевательским. В 1989-м увидел свет сборник Жванецкого “Год за два” толщиной с роман Томаса Манна, с предисловием Андрея Битова, с рисуночками Резо Габриадзе. Можно было упиваться любимыми текстами тиражом 100 тысяч экземпляров. И видеть их глазами.

“Скажите, где можно увидеть старую Одессу?

– На кладбище”.

Михаил Жванецкий был последним мудрецом. Всесоюзным ребе, слушая которого, отводила душу вся страна.

Как и Владимир Высоцкий, не запрещенный, но полуподпольный. Владимир Высоцкий пел на неформальных концертах для элиты. И они слушали то, о чем запрещали думать самим себе. А в случае со Жванецким – гомерически хохотали над самими собой, над системой человеческих отношений, которую построили собственными руками. Над двойной жизнью и двойным мышлением.

Ниша Михаила Жванецкого – уникальна. Когда классик умер, пошлые массмедиа, воздавая должное покойному, называли его сатириком, чем-то вроде Задорнова или даже Петросяна.

При всем уважении к эстраде Михаил Михайлович не сатирик. Это воплощенное больное (от слова “боль”), ироничное самосознание огромной нации, вместе с которой он прошел все ее последние десятилетия. Неслучайно тома его собрания сочинений, опубликованные издательством “Время”, названы по этим временам, которые не выбирают: первый том – “Шестидесятые”, второй – “Семидесятые” и так далее.

Жванецкий – выдающийся писатель. Глубокий, мудрый, плодовитый, изобретший свой собственный язык, точнее, впитавший его там же, где и Олеша, Бабель, Ильф, – в Одессе. Чаще всего post mortem его сравнивали с Бабелем. Сравнение неточное: это совершенно разные писатели, выразившие разное время. И даже одесский язык у них разный. Хотя фраза Жванецкого иной раз так же афористична и отполирована, как афористичен и отполирован диалект “Одесских рассказов”. Скорее, то, что иногда прорывалось в набросках Жванецкого, похоже на “Записные книжки” Ильфа.

Есть хокку, а есть хохма, в значении “еврейская мудрость”. Одновременно нравоучительная и ироничная, где пафос снижается иронией. Это – один из жанров напитанного Одессой Михаила Михайловича.

Жванецкий – писатель-трагик, показывавший непроходимую безысходность советского абсурда. В том числе абсурда советского социолекта – деревянного казенного языка, которым пыталась изъясняться страна, из последних сил прикрывая рвущийся наружу поток языка неформального. Трагик, смеявшийся и над сегодняшним временем – не зло, а с мудрой горечью.