— Пётр, Теличко моя фамилия. Со второго этажа я. Санитар сказал сюда переходить. Доктору доложиться.

— Всё верно, Василий Иванович должен тебя в журнал записать, да распоряжение выписать, чтобы пайку на тебя выдавали. На обед, конечно, уже не успеешь, а ужин получишь. Ну да ничего. Перетерпишь. К доктору знаешь куда?

— В конец коридора вроде.

— Правильно. Топай. Потом можешь занимать любую свободную койку. Мне скажешь, я тебе простынь и одеяло выдам. Советую подальше от окна выбирать. Ночи уже холодные. Сквозит.

— Спасибо, Кирьян. Пойду к доктору.

— Ступай.

Я повернулся к двери, продолжая чувствовать себя неуютно под просящим взглядом Сеньки с паучьими руками.

Постучав для порядка в крашенную синей краской фанерную дверь в конце больничного коридора, я толкнул её от себя, немного не рассчитав силу. Поэтому ввалился в кабинет «дохтура», словно спеша на пожар.

Помещение, где обитал местный эскулап, оказалось неожиданно маленьким. Действительно, каморка. Небольшая кушетка, старое бюро, забитое бумагами, несколькими пожелтевшими и истрёпанными гроссбухами, парочкой медицинских справочников, судя по корешкам, на немецком языке. От увиденной картины я даже немного растерялся.

— Добрый день. Вы ко мне? — голос я узнал сразу. Тот самый «старорежимный», что спорил в шоковой палате со старшим фельдшером, когда я ещё только приходил в себя.

— Да. Вы ведь Василий Иванович? Санитар сказал мне отметиться у вас.

Врач оказался человеком довольно высокого роста и, даже сидя за конторкой на колченогом табурете, уступал мне всего полголовы. Его стриженные ёжиком седые волосы смешно топорщились на макушке, шея была замотана бинтом с прослойками ваты, одутловатое лицо с очками в проволочной оправе выражало живой интерес к моей персоне.

— Вы из новоприбывших? Позвольте узнать вашу фамилию?

— Теличко, Пётр Михайлович. Я у вас на втором этаже в палате лежал. Очнулся вот, встал. Санитар сказал…

— Простите, Пётр Михайлович. Вы из шоковой палаты? Это вас, кажется, утром санитары принесли с допроса?

— Да, меня, Василий Иванович.

— Но позвольте, дорогой мой, вы же были без сознания и при осмотре я, конечно, не нашёл ни переломов, ни признаков внутреннего кровотечения. Но тупая травма живота, контузия: били вас изрядно. Конечно, без рентгена не поручусь, но пара, другая трещин в рёберных костях, органы брюшной полости и почки не могли не повредиться. К тому же контузия очевидна. Я сам фиксировал нистагм. Вы мочились?

— Да, доктор. И крови в моче нет. Чувствую себя удовлетворительно: ни головных болей, ни головокружения, ни тошноты. Кожу немного саднит и мышцы побаливают, а в остальном не жалуюсь, — решил я добавить в конце, чтобы моё самочувствие не выглядело слишком уж подозрительно-хорошим. Мне совсем не хотелось, чтобы местный лепила проявлял ко мне слишком пристальное внимание.

— Феноменально! Разрешите, я вас осмотрю, голубчик.

— Пожалуйста.

В последующую четверть часа я с интересом наблюдал, как Василий Иванович прощупывает меня, выстукивает и выслушивает через допотопный деревянный стетоскоп, что-то бормоча вполголоса и покачивая головой со смешным седым ёжиком.

— Да, голубчик. Действительно, удивили вы меня. Не к чему особенно придраться. Но я сам ещё утром, пусть и наспех, осматривал вас…хм…может усталость, будь она неладна. Да и память подводить стала. Беда… Всё же я бы подержал вас денёк-другой. Сами видите, обходимся чем бог послал, — он развёл руками, в одной из которых была зажата трубка стетоскопа, — старенький рентгенаппарат есть, конечно, но на него плёнка в дефиците, да и ломается постоянно. Если бы не местные умельцы, давно бы списали в хлам. Мда…что-то разболтался я. Вы, Пётр Михайлович, сейчас у меня распишетесь в учётной книге, чтобы на довольствие встать. Я котловым распоряжусь, чтобы вам баландочки плеснули в обед. Без горячего, батенька, выздоравливающему никак нельзя. А вот хлеба, извините, не сможем выделить. Только завтра. С этим строго. Извините ещё раз.

Я молча смотрел на этого пожилого доктора и горький комок подкатывал к горлу. Он предо мной извиняется за то, что не может накормить больного. Ну, фашистня поганая, дайте мне только развязаться со своей задачей, уж я-то остатнее время аватара использую с толком. Будьте покойны!

— Вы меня слышите, Пётр? У вас всё в порядке?

— А? Да, доктор. Всё нормально. Задумался просто. Вы не переживайте. Похлебаю баландочки, перетерплю как-нибудь до завтра. Помните, как у поэта: «Вынес достаточно русский народ… Вынесет всё — и широкую ясную грудью проложит дорогу себе…»

— Любите Некрасова, Пётр Михайлович? Так он в этих словах про дорогу да крепостных пишет.

— Уважаю, Василий Иванович. А что написано про иное, так на то он и классик, чтобы его слова к любому времени и положению отнести можно было. Спасибо вам, доктор. Где мне расписаться?

— Вот здесь и здесь, — указал мне врач на строчки в раскрытом гроссбухе, — за довольствие и постельное бельё. Орднунг, однако.

— Всего доброго, Василий Иванович.

— И вам, Пётр Михайлович.

Возвращался в палату я слегка озадаченным. Вот вроде бы ни о чём таком особенном с доктором не говорил, а словно живой водою умылся. И сам ведь в прошлой жизни больше четверти века эскулапом отбарабанил. А тут…

Есть же люди! И даже в плену ничего их не берёт, не меняет. Не ожесточает, не превращает в циников и рвачей. В чём его сила? Интересно, доживёт Василий Иванович до победы? Что-то не помню я упоминания в документах никого из выживших русских врачей Цайтхайна. Скворцова, подстилку фашистскую, главного врача госпиталя запомнил хорошо. Скольким пленным стоило жизни его руководство после превращения лагеря в один большой карантинный госпиталь. Но всё это лишь ещё должно случиться. Весной сорок третьего. Может, и не случится. Вдруг я и есть та самая бабочка, из-за которой грянет гром?

Про одного еврея, продержавшегося в этом лагере четыре года, а потом ещё восемь в ГУЛАГЕ, мне Сталина целый сайт отыскала. Вот и говори потом, что чудес не бывает. Кстати, он же должен где-то здесь работать. Санитаром. И связным подполья…

Погодите-ка! Здесь стоит напрячь память. Такой бы человек мне ох как пригодился. Надо выходить на связь с местным союзом антифашистской борьбы. Иначе я так и застряну в отделе учёта военнопленных. А ведь мне есть что им предложить. Очень много чего.

Скоро зима и шансы любого побега становятся мизерными. Сейчас ранней осенью в горах и лесах Саксонии есть и грибы, и ягоды, и ночами не так уж и холодно. Человек, имеющий практически фотографические данные карт рек, дорог, расположения немецких военных частей и комендатур, населённых пунктов, актуальное расположение линии фронта