Мда-а, я повнимательнее пригляделся к дежурному. Неплохо устроился мужик. Интересно, с чем он тут в госпитале обретается? И писарь у него в приятелях ходит. Судя по виду, особенно не жирует, но и с дистрофией на койке в полуобморочном состоянии не валяется.

— Слышь, Киря, как ты сказал, писаря твоего кличут?

— Так сказал же, Сёмкой.

— А фамилия?

— А на что тебе, Петро, — прищурился дежурный.

— Так интересно же, как он из санитаров да в писари немецкие определился?

— Ах, вона чё? Позавидовал, значит? Так Семён Иваныч у нас из учёных людей будет. Учитель. И языки знает. Пишет и говорит по-немецки, вот как мы с тобой по-русски. За то его и взяли в комендатуру. Тебя же, Петро, сермягу колхозную на работу отправили. Ты ж, сразу видать, от сохи. Волам, небось, хвосты крутил, таперича уголёк грузишь.

— Чего ты злой-то такой, Киря? — поинтересовался я изменению настроения дежурного, отметив про себя, что не рассказывал Кирьяну, откуда родом и чем занимался.

— Так курить охота, страсть как. Уши пухнут! А в бараке нельзя и на территории, ежели увидят, в карцер определят на трое суток!

— А ты в сортир сходи, хочешь? А я снаружи посторожу, чтоб никто близко не подошёл. Ежели что — предупрежу.

— Правда? Ну, так другое ж дело, Петро!

— Познакомишь меня с Семёном…как его там?

— С Семёном-то, Родиным? Старшим писарем третьего отдела? А что ж не познакомить? Конечно, познакомлю. Пойдём уже, а то душа горит!

Глава 16

Война и ад — не одно и то же. Война — это война, а ад — это ад, и первое намного хуже. В ад попадают грешники, там нет невинных, на войне таких очень много.

МЭШ (M*A*S*H).

«Операция» по прикрытию Кирьяна прошла без эксцессов. Немногочисленный персонал госпиталя после обеда был занят текущими делами. Больные, даже те, что поактивнее, предпочитали проводить время в палатах, не выходя лишний раз в небольшой огороженный двор госпитального барака. Остальным же было всё равно: кто доживал свои последние часы перед уходом в небытие, а кто продолжал упрямо цепляться за остатки жизни в измученных недугами телах, что пытались хоть как-то врачевать лагерные эскулапы, не шибко отличающиеся от своих подопечных. Ни по внешнему виду, ни по перспективе.

Табак, как и любая еда в лагере были универсальной валютой. Из болтовни санитара выяснилось, что несколько месяцев назад в восточной части лагеря отделили несколько бараков для иностранных военнопленных, в основном представленных бельгийцами, французами, поляками и сербами. Было их по сравнению с русскими довольно немного, но, как по секрету поведал мне Кирьян, наши, кто посмелее, урывали возможность пробраться вечером к колючке, разделявший русский и иностранный сектора, для обмена на курево и еду частей обмундирования и обуви. Немецкая охрана особенно не лютовала и при отсутствии начальства на подобные торговые отношения закрывала глаза. По словам Кирьяна, «подогретая» заинтересованными сторонами. Поначалу я удивился этому факту. Ну что могли предложить обездоленные пленные немецким солдатам?

Но Кирьян открыл мне глаза на совершенно удивительные нюансы лагерной торговли. Оказалось, охранниками довольно высоко ценились предметы кустарного производства, которые изготавливали встречавшиеся среди пленных умельцы: детские игрушки ручной работы, портсигары из жести с гравировкой, зажигалки, одёжные щётки, даже специальные браслеты на запястья из латунных гильз.

Здесь, как и в разрезе, тоже были свои Шурики. Да…век живи, вот что значит не уделять внимание мелочам! Подобное мы со Сталиной даже не обсуждали.

Понятное, дело, что процесс обмена не обходился без контроля лагерной полиции. И, в частности, двумя заместителями начальника этой самой кодлы предателей. Лёшкой Гестапом, садистом и конченым отморозком до мозга костей, и старым моим знакомцем, опальным господином Вайдой, из новоприбывших, пока не заслужившим клички, но ревностно влившимся в процесс контроля и дисциплинарного геноцида заключённых Цайтхайна. И ведь выкрутился же, падла такая…

Все подробности и полный расклад сил в лагере с энтузиазмом поведал мне распахнувший никотиновую душу заядлого курильщика Кирьян, заметно подобревший и развязавший язык, заметив живой интерес к данному вопросу моей стороны. Я в ответ решил пока не просвещать этого «товарища» насчёт моих перспектив по поводу возможного определения в тот самый отдел учёта военнопленных, где уже обретался его старый приятель.

Информация о том, что Родин теперь доверенное лицо в комендатуре изрядно порадовала. Этот факт многое объяснял из его лагерной биографии, которую мы со Сталиной Моисеевной в своё время отметили особо. И связи с подпольем, и помощь в организации побегов, а главное, доступ к учётным документам, бланкам и информации о перемещении лагерного контингента. Это же настоящий Клондайк для оперативной работы.

Расставшись с Кирьяном, я в ожидании ужина устроился на своей койке. Но спокойно обдумать полученную информацию у меня не получилось. Неожиданно скрипнула дверь. Со стороны коридора, ведущего на лестницу, раздался топот ног.

— Киря, шухер! Комиссия! Немцы! — прозвучал чей-то испуганный голос. Дежурного с койки как ветром сдуло, он кинулся в коридор. Послышался дробный стук в дверь.

— Василий Иванович! Василий Иванович! Комиссия! Оберштабартц!

Ходячие больные суетливо отпрянули от окон, в которых ещё минуту назад что-то высматривали. Я встал, оказавшись за спиной худенького паренька, обритого на лысо, всё лицо, шея и волосистая часть головы которого были покрыты невероятно крупными фурункулами, перемазанными какой-то густой желтоватой мазью. Попахивало от парня довольно мерзко.

— Achtung! — раздалась команда с первого этажа, гулким эхом отдаваясь в коридоре и врываясь в нашу палату, заставляя напряжённо вытягиваться ходячих больных.

Я с удивлением заметил, как порскнули они к своим койкам и замерли около них по стойке смирно. А лежачие, те, кто при памяти, с искажёнными лицами тянули руки вдоль тела!

Охренеть — не встать…фашистня командовала увечными и болезными, будто дрессированными зверюшками!

Дежурный Киря занял место справа у двери. До моей койки от входа было довольно далеко, да и я, заворожённый картиной всеобщего госпитального ахтунга, с непривычки замешкался.

Дверь распахнулась от мощного толчка. Вместе с порывом ветра в палату вошёл рослый дородный розовощёкий немецкий офицер с редкими сальными усиками, нависающими над брезгливо оттопыренной нижней губой. Поверх формы на нём был надет белоснежный халат, с развевающимися, словно паруса, распахнутыми полами. Надраенные до зеркального блеска сапоги скрипнули каблуками о деревянные половицы.

Оберштабартца сопровождал седой фельдфебель, два санитара в халатах и резиновых перчатках, бледный невысокий мужчина с глубокими залысинами, одетый поверх серой рубашки и брюк в белый халат с завязочками на спине. Последним в палату зашёл Василий Иванович в сопровождении ещё одного