себя на разбивание сосуда с животворящим вином, которое настолько терпкое и шипучее, что выливается тотчас же, как я прикасаюсь к пробке. Оно предназначено для нас двоих, а мне приходится пить его в одиночку…

(Мишель)

1916 июнь Нью — Джорск Ёкск. губ.

2

— Мой дорогой молодой друг, mon Мишель, — а, друг ли Вы мне, или скверный покупатель, как узнать? Я сомневаюсь в непорочности Ваших юных измышлений. Уж не собрались ли Вы меня любить как животное? Мне это не нужно, потому я собираюсь Вам сообщить правду.

Я бы, наверно, давно забыла бы о Вас, кабы Вы не писали таких смешных писем. Они же и жестоки по отношению ко мне. Вы перестарались в очернении меня, поверьте. Но я не могу выбросить Вас так же твёрдо, как Вы мне старательно и изощрённо грубите. Мне жалко Ваш драгоценный сосуд. Мне жаль, что Вы, не думая о последствиях для Вас, делитесь такими intimate detail. Ощущение, что Вы сошли с ума, потеряли стыд и находитесь во власти дьявольской страсти, не разумеющей порядочности касательно ко мне и осторожности в отношении к собственному телу и душе.

Уж не на Кокушкином мосту ли Вы испотрошили свой ум?

Я каюсь, что сообщила Вам адрес. Это не даёт мне покоя. Я не уверена, что рано или поздно Ваши письма не будут перехвачены кем либо из моих младших русских cruel Bloomfield46 и будут переданы дальше моей благодетельнице.

Я уже свыклась со всеми и мне будет горько уходить. А я, несмотря на старание и успехи, не только буду уволена, а буду растерзана, выкинута, передана на общественное порицание. Мне велят надеть на башмаки жёлтые банты — если это только поймут в вашей ужасной стране, — и запретят надевать шубу, и выставят на мороз в самый неподходящий сезон. А Вы знаете, какие в Петербурге бывают холода.

Вы этого добиваетесь? Пожалейте бывшую нищенку! Подайте на пропитание! Замуж возьмите бедную иностранную поданную. Или присоветуете в батрачки идти, или в подёнщицы определите кирпичи таскать?

Смеюсь. Не сочтите за серьёзность.

Мне в год двести пятьдесят рублей дают. Это немного, но и не мало. Из этого я на чёрный день откладываю и — случись что непредвиденное — на обратную дорогу хватит.

Я читаю Ваши письма и заливаюсь то дурацким смехом, то плачем, то ли чувствую себя девочкой — дурой, то ли несчастной потаскушкой, то ли возлюбленной, то ли жертвой маньяка. Я Вас, может быть, и люблю, как можно только любить Дракулу, но, слава богу, только по письмам. Не люблю упырей, пусть они даже живут в замках и имеют по двести душ работников.

Я боюсь того, что Вы мне пишите. От Вашего рассказа про Селифания Вёдровича Вёдрова мне стало сначала весело, как после чарки рома или водчонки — так, кажется, у вас называют это мерзкое зелье — а потом было дурно как никогда. Я уважаю искусство в вашей стране, но Ваш пример — для меня как воровской нож в полотне Рембрандта. Я знаю средневековых художников, знаю Дюрера, видела ещё некоторые жуткие вещи, но ты было невежественное средневековье, издевательство, беспричинные убийства, а теперь в России решили его повторить?

Я понимаю Ваше негодование, когда Вы описываете детали, но Селифания вашего стоит пожалеть — у него не всё в порядке с умом (как и у Вас, промежду прочим, мой дорогой друг), он тронулся в хлевах, наслушался коровьих причитаний, он плоть от плоти — член своего стада. Зверёныш, который когда — нибудь мать — старушку съест.

Вы сами измываетесь над неучёным художником, пусть даже у него набита рука и полон дом скотины, которую не терпится убить, высушить и изобразить с чучельного вида будто живую.

Пусть к нему едут заграничные покупщики — у них руки загребущие, а в глазах презренный металл. На искусство им наплевать! Сквозь Ваши слова видно неуважение и издёвку. Вас должны поругать более сведущие и терпимые в таких делах люди.

Вы разве сами не боитесь того, что у вас там в глуши творится?

Поверьте, про это всё я знаю не понаслышке, я видела Красные Фонари, я знаю, что это гнусное ремесло не прекратится никогда. Но этим заставляет заниматься общество. Оно этим пользуется. Оно его поощряет. А ваш Селифаний — дитя вашего порока, ему, как ребёнку дали краски, умышленно похвалили вредные люди, и он клюнул.

Он сам теперь кисть, холст и бомба. Он усиляет мировой бред. В распространении его псевдоискусства не сомневаюсь. Всё дурное в наше дикое время имеет скорость лучшую, чем всё хорошее и доброе.

Наивный, бедный, исступлённый — он не ведает, что творит. Его рукой водит сатана. Сатана, сатана — не меньше!

…1917 г.

3

…Ужасное сейчас время. Вы сами всё видите и испытываете. Кругом так наэлектризовано! В столице голод. Но мне страшно совсем не от этого. Я более трясусь, когда мне вручают от Вас письма. — Отчего так? — подумаете Вы.

Вот как: я всматриваюсь в нашего мсье Степана, — а его обязанность открывать двери и так ещё по пустякам — а мне кажется, что его голубые глаза излучают не русское почтение, как Вы меня уверяли, описывая доброжелательность всех русских, а насмешку и желание предательства.

Он так страшно жуёт усы и — принимая полтинник или гривенный — этак жарит взглядом, будто я покупаю у него краденое или дешёвую подделку даю. Слава богу: он не силён читать прописи. Пишите лучше по — французски, или по — английски — как Вам удобнее.

Мадам Лидия также не сильна в языках, какой бы она не делала вид. Какое это для меня двойное счастье!

Хорошо, что и мсье Владимир не часто бывал дома, а теперь он вообще надолго уехал в Кёниг спасать православие, или учить клиросному пению немецких братьев по разуму, или бить с военными братьев шляхов — кто его знает. Сказал только, что это сейчас не опасно, что русские победят, а семью целовал будто бы в последний раз. Где же это сказано, что рядом с войной не опасно? Даже у меня мурашки по телу пошли, хотя уж мне это, кажется, ни к чему. У нас теперь бабье государство и лучше ли это, чем было при месье отце Владимире — только один бог это скажет.

У нас в доме сущий Везувий. Дети готовят каверзы, несмотря на мою вполне соответственную военному положению дипломатию.

Скажите, Мишель, Ваши сестры и братья тоже такие?