и скользких ужей наравне с лепестками шиповника, завялых вонючих георгинов и роз колючей изгороди, растущей сама по себе.

Разок прибивал тапочки к полу, да и другое беззаботное непотребство бывало. Был бы доступен крокодил, и его бы смог приспособить Михейшин родственничек для славного и развесёлого действа.

А любит при том жёнку беспрецедентно.

Готов на руках носить, и приделал бы жёнке крылья ангела, кабы продавались.

Но Михейша не мог всеми этими безграничными знаниями правильно распоряжаться. А другого, более правильного наставника и духовного покровителя, в последующее после учёбы время с ним рядом не было.

***

Ближе к обеду Охоломон Иваныч заново припомнил отчёт.

И снова его принялись терзать и душить умело сдерживаемые при Марюхе приступы смеха и выплески ярости.

— Ну и Михейша, мордовский ты сынище — ёжище, полиевктовщина, обть! Ну и писатель, ей — ей! Сатирик! Кальмар, моржовым хреном фаршированный! Остёр. Любого языком продырявит. А троицу — то как живо отобразил! Ай — яй — яй. А семейка, ёпа мать, вот же содомское убежище! И Селифанище — то наш каков. Объёмисто, оригинально, славно прорисовано. — Так абсолютно честно думал Чин — Чин.

Подумал. Искривил чуток.

— Сильны оба. Будто братья. Юморные мерзавцы! Надо отдать должное, талантливы: один бес, другой бесёнок. Наш — то старшой — проходимец, каких поискать. Изобразить такое. Молодец, хоть и гнус. А этот — то, этот. Нюх, талантище большой силы! В голой картинке столько вреда найти. Да уж, уморили оба наповал. Весь мир будет потешаться над такой нашей уголовной темой и благородноугодной службой, кабы ноги делу повелели пришить де факту.

— Марюха! — крикнул он в интерьеры, задумчиво ухмыльнувшись.

Молчание в ответ, шорох крадущейся крысы, и писк её, взметнувшейся в воздух от меткого подцепления сапогом.

— Тварь! Развели бардак!

Это было началом развлеченья. До конца ещё не остыв, он что — то придумал новое, хлобыстнул ещё, вышел на крыльцо, раззявил глаза и крикнул во двор, разглядев бабское шевеление:

— Марюха, сносила сюртук?

Ответ последовал быстрым.

— Отдала прачкам, у Благодарихи. Сказали, сначала к схимнику снесут, а потом уж к вечеру прийтить. Простирнут и обсушат на ветряной пушке.

— Оп, и такая есть?

— Есть и не такая. Готово будет. Не сумлевайтесь.

Но сильно сумлевается Чин — Чин в возможности чернила отстирать, и сердится опять, будто Марюха в чём провинилась.

— И заворачивай там уже пыль ворошить.

— Да уж прибрала всё!

— Ну так шустриха! Тогда вот что ещё: хватай ноги в руки, и слетай живенько к господину — товарищу уряднику, зови сюда, а… И пусть ключи от каморы прихватит.

— Чаво? Плохо вас слышу.

— В кабинет зайди!

Зашли оба. Чин — Чин подошёл к столу и, подёргав ус, схватился за чернильницу.

— Урядника сюда, Марюха. Вот чаво. Гаврилыча, клюшника нашего, ёпа мама! Зови!

— Суда чоль??

— Сюда — сюда! Бегом марш! Крысоловку пусть прихватит… нет, лучше… Это! Кота у Полиевктовых попроси дня на три. Сама, сама. То есть кошку… Шишкой, кажись, звать… Её весь город пользует, ох, говорят, и ко — ошка! Всем котам учительша… уж так она их… за ними… гоняется… Гоняет, то есть. — И Чин — Чин искоса глянул в Марюхину сторону.

Он продолжал возить чернильницу по столу, намереваясь определить ей безопасное место. Но не просто безвредное, чтобы капли в случае чего не долетели, но также чтобы было красиво, и что бы в пропорциях разных расстояний угадывалось золотое соотношение. Стол тут был площадью, чернилка памятником, прочие предметы — домами.

— О! — отклонился и, будто архитектор на приёмке объекта в эксплуатейшн, прищуривался, цокал языком и всяко разно удовлетворялся результатом, — ну, Марюха, глянь красоту! Это… в Ёкске ей хотят памятник… при жизни, представляешь? Шишке, кому ещё! Губернатору, говорят, услугу сделала… спасла… Собаку там крысы насмерть загрызли.

— Вот так спасла! — усмехнулась Марюха.

— Другую! Я про сеттеров, а это что… так себе — дворняжка.

— Да знаю я её, Охломон Иваныч, — прервала Марюха. — Стерву эту, Шишку. Чё коты, она и крыс гоняет… У неё работа такая. — Марюха явно ревнует к Шишке. — Эка невидаль! Что прикажете ещё?

— Да? А — а–а, ну конечно, чё уж там, не о том речь. И глянь там по пути… в щёлку, не помер ли наш подследственный, тот, что содомщик наш — художник Селифаний Вёдров? Нет? Почём знаешь, ха — ха — ха! Жив ещё курилка… придорожный? И не удивляюсь. Ну, и, слава богу. Пусть этот герой благодарит наше Временное правительство с его раздобрейшей демократией. Туды её мать в качель — карусель!

Тут Охоломон плюнул с отвращением.

— И тащи сюда этого… Михейшу Игоревича за шиворот… Пожёстче. Не жалей обшлагов.

— Спит он, небось, не добудишь ево! — зычно кричат в ответ.

У Марюхи кулаки о — го — го! В обычных, казалось бы, по — деревенски угловатых руках — сила лошадёвых ног.

— Зови, говорю! Выспался уже. Хватит атмосферу пузырить.

— Жалко мальца, взгреют его, однакось, ввечеру — то, — расстроилась Марюха.

***

Марфа на все двести оказалась права.

Селифан, не пророня ни одного слова, вцепился двумя руками в центровую подпорку и приник к ней волшебной бородой, усиля тем деревянный магнетизм.

Пришлось применить усилия.

Пинками и посулами несчастного вынули из тюремного сарая.

Крыша сарая воткнута в стену управления и прогнила в наветренной стороне. Сугробы, сугробы! Зимой, весной, осенью. Ещё б летом — и кранты управлению!

Взяли письменную подписку о гласном невозмущении, о полном добровольстве и помощи следствию.

Первому Селифан не особо рад. На второе ему плевать с высоты «свого искуства».

В тихую революцию стали кормить подследственного отменно (в тюрьме он был один, не считая мышей), давали борща, похлёбку с крапивой и грибами — благодаря Марюхе. А в последний праздник в миску втихаря подложили достойный кусман мяса.

Да и сарай был не простым сараем, а бревёнчатым сооружением, с паклями в щелях; и топился он зимой и в межсезонье от печи теплее, чем у Селифана в собственном доме.

Закрыть дело, к сожалению, было нельзя, ибо оно было не политическим, не уголовным, а долгим и нравственным, которое при правильной подаче можно было бы превратить в дело о растлении и подкопе под любую власть, заботящуюся о чистоте и скромности нравов. Не в Риме, поди.

Кроме того, было собрано под подпись и без них немало письменных наветов, взятых со слов односельчан. А поспособствовал этому всему наш драгоценнейший и романтичный от неопытности и вседозвольства демократического честнописания Михейша.

Кроме того, в