наклонился и всмотрелся в картинку.

Мужик на кровати ещё более смешливо сосал палец; и будто бы уже не свой, а палец Чин — Чина. По крайней мере, большой палец Охоломона дрогнул, будто бы получил некое щекотное движение, будто бы котёнок пробежался по нему шершавым язычком.

И Кучерявый Персонаж прихамел: он будто бы копотливо подмигнул Охоломону.

— Тьфу! Чертовщина какая — то, — с расстройством произнёс Охоломон Иваныч, стряхнув видение головой. Посмотрел ещё раз в Кучерявого. Точно: подмигивавший глаз теперь был закрыт полностью.

Чин — Чин встряхнул листок — глаз открылся.

— Какая ерунда! С одного стопаря такое мерещится! Солидный на этот раз вышел аперитивчик! Надо бы ещё испросить.

Охоломону Иванычу хотелось перекинуться с кем — то живым словом и, может, даже за совместной рюмочкой.

За неимением никого более поблизости, затеяна лёгкая словесная переброска с Марфой Авдотьевой. А начато, — который уж раз, — с похвалы смородинового листа.

— А чаёк — то с ягодкой неплох вышел.

— Может, ещщо подгреть, Охоломон Иваныч?

Усмехнулся: «Спасибо. Пожалуй, можно и подгреть».

Вошла Марюха и засуетилась у самовара. Чин — Чин внимательно изучал её со спины. Классная кобылка. Вот бы оседлать и пришпорить…

— Марюха! — прервалось молчание.

— Да?

— Марюха, подружка дней моих суровых, мать твою имать! А вот ты, случаем, не видала ли Михейшиного отчёта?

— Нека. Не припоминаю. А на столах что?

— На столах не то. А что ты там тогда жгла? Припоминай — ка ещё раз, да повнимательней.

— Всё что жгла, сперва было порвано в клочки. Остатки мною и маленько Михайло Игоревичем. Так Михайло Игоревич велели… А что, особливого именно произошло, Охоломон Иваныч?

— Да ничего, просто чертовщина какая — то творится, — хотел — было поделиться фокусом с миганием в бумаге, но умолчал. — Отчёта дать себе не могу. То есть, понять не могу — куда он смог деться… Отчёт этот. И всё тут!

Охоломон Иваныч, чертыхнувшись, снова подпнул стул и ловко загнал его в ближайший угол. Но тут же исправился. Поднял стул одним пальцем за внутреннюю перекладину спинки, пристроил к столу. Придавил к полу мощным ударом ладони.

— Ладно, иди пока, займись делом. Ты ещё здесь? Пш — ш!

И в сторону: «Личинкино дитя!»

РУБЛЬ ЗА ШЕДЕВР

Но не прошло и пяти минут. — Марюха, а природе цифра семь свойственна, или нет? Как думаешь?

Марюха, как Яга на метле, подлетела к окну, приподнялась на цыпочки и сложила руки на подоконник: «Не знаю, Охоломон Иванович. Не считала. Разве, может, у вши есть в наличии семь ног?»

— В комнату ещё зайди.

— Ага.

Подошла, вкопалась в проем.

— Сядь на диван, — велит новоявленный философ и математик.

— Ну так вот, голубушка, всё больше как — то пятипалость присутствует в природе и чётность цифр. У осьминога сколько щупалец? Точно не семь, — он осьми — ног, — а могло быть и семь, тогда звали бы его семиног, но назвали… Тьфу! У цветка, разве что, может быть семь лепестков, но не у живой твари. Вот ведь как, Марюха.

— Может быть, — уклончиво отвечала Марюха, поглядев по сторонам и обнаружив близко с собой забрызганный сюртук Охоломона.

Её биологические познания ограничились отрыванием в детстве лапок у ползающих и летающих насекомых и разворошением муравейников. Ну, про собачьи свадьбы немало знала в девичестве. Слышала про Карла Линнея, то — красавчик в шведской ливрее. Видела фотку Дарвина: фу, старикашка. Но как умно оба — то пишут! Цветочки в столбик, человека к обезьянкам. Похоже всё как на правду. Уму непостижимо, а эти разобрались.

— Не так уж глупа Марюха, как иной раз покажется, — думает Чин — Чин.

А вот и она: «Ой, а сюртук — то Ваш…!»

— А «восемь» тебе нравится? — спросил Охоломон с каким — то дальним прицелом.

— Цифра как цифра.

— А если перемножить?

— В уме не могу. Только в бумажке.

— Так вот, глянь, Марюха, а наш — то перемножил и двадцать восемь страниц за одну ночь народил. Наилюбопытнейшего текста, причём! Представляешь, каков наш работник? Ай, да Михейша. Четырежды семь — двадцать восемь. Кто он теперь по твоему: вошь или человек?

— Человек вроде… всё равно.

— Ха — ха — ха, человек! Уморила. По чётному человек, а по нечётной семёрке — дак вошь. Сама сказала.

— Сама, да не то… Всё равно человек. Только что разве молодой, горячий больно, а уж какой трудолюбивый человек…

— Да ты только прочти человека этого.

— Где?

— А, ладно. Брось. Это я так. Со зла. Это вовсе его личный роман, а не служба. Тьфу! Собери всё по страницам — там прописаны все в углах, но не вчитывайся — проверю! и на стол мне. Придёт — отдадим. Чернила тряпкой промокни и вот…

— Слушаюсь.

— А сюртук — то вот мой… пострадал, Марюха… от человека твоего, — с ядом пожаловался Чин — Чин, — глянь рядом с тобой. Какова новая модель? — Голос его тут дрогнул.

Сюртук Охоломон Иванович обожал, и жалел в этот момент даже больше, чем именную саблю из — за неисправляемых зазубрин, получившихся после рубки ею (по — пьяни) дров с гвоздями.

— Батюшки — светы! — Марюха будто только — что увидела порчу и изобразила вскрик щеглихи жёлтопёрой на краю разорённого кукушкой гнезда со скорлупяными детьми.

— Пятен словно звёзд на небе. Да какие мелкие, с красивыми лучами… как на иконе вокруг Богородицы. — Удивляется Марюха новому узору кителька с совершенно честным состраданием.

— Только наоборот! Звезды все чёрные, а кителёк — то светлый, — поправил Чин — Чин, — исхитришься с него чернила убрать? А то ведь выкинуть придётся. Жалко. Один он такой был — единственный в Питере. Светский экземпляр, индив — пошив, пуговицы я сам расставлял в эскизе, прислан из Франции самой m — le Жюссон.

Удивляется, конечно, Марюха, что мамзель Жюссон прописана в швейной мастерской «Иванова на подряде совместно г — жи Ольги и Бризан», но виду не подаёт — иначе хуже будет личной её карьере.

— Всё сделаю, — всплеснула ладошками Марфа, — всё по букве закона. Слетаю, прочистим, где надо, простирнём, утюжком сгладим. Эге. Да. Сделаем, не беспокойтесь.

— Ну ладно, уговорила. Денег возьми. — И полез по карманам.

Добавил для острастки и прекращения интрижек на работе: «А с человека твоего вошьего вычту!»

***

Михейша весьма начитан и много чего наслышан от дяди Геродота Фёдоровича из Ёкска — большого, но платонического, любителя чужого женского тела, весёлого шпунта и редчайшего пакостника, готового для смеха подкладывать в жёнкину кровать кактусные иголки