Странно думать, что известь, которую бросают в открытую могилу, когда-то сама была живой в виде миллионов крошечных морских организмов и что наши кости в свою очередь могут когда-нибудь стать пищей для будущих поколений маленьких созданий в известковых панцирях. Мы много говорим о природных циклах воды, кислорода и азота, но мы полностью забываем о другом цикле, более земном и «тяжеловесном», но не менее важном, – о цикле кальция, который хрустит у нас под ногами.

* * *

В своем поспешном стремлении предать презрению тех образованных людей, познания которых в естественных науках, по его мнению, недостаточны, Гексли упускает из виду, что особенность мела, в наибольшей степени способная заинтересовать «самых образованных ученых, глубоко изучивших историю человечества», – это его белизна. Мы склонны считать, что человеческая цивилизация оставляла преимущественно черные следы на белом с помощью древесного угля, графита или порошкообразного углерода, известного как «ламповая сажа» и применяемого в чернилах для печати. Однако наши следы часто представляют собой некий изначальный негатив этого – нечто начертанное белым на темной земле: финишная прямая в Большом Цирке в Риме; «Кавказский меловой круг», который является средством Соломонова суда в одноименной пьесе Бертольта Брехта; контур тела убитого. Белизна находится в конце – там, где выносится окончательный суд. В итальянском языке слово calcio употребляется одновременно и как термин для элемента кальция, и как название игры футбол. Оба значения произошли от латинского слова calx, которое значит не только «известь», но служит метафорой для цели, некого предела, который отмечается меловой линией.

Человеческие намерения, очерченные белым, не всегда носят столь уж мрачно роковой характер. Герман Мелвилл в романе «Моби Дик» в отступлении от основной темы, растянувшемся на целую главу, размышляет о том, как «белизна самым изысканным образом усиливает красоту, как будто передавая ей свои собственные особые достоинства, как это происходит с мрамором, белой камелией или жемчугом». Два из названных трех обязаны своим белым цветом кальцию, что неудивительно. Белая камелия – исключение. Белое в неминеральной природе – будь то настоящие белые лошади, белые медведи, белые слоны, альбиносы и альбатрос – обязаны своим цветом не кальцию, а рассеиванию света разных цветов органической материей, организованной в клетки. Знаменитый кит Мелвилла демонстрирует белизну обоих видов. При том что белый цвет его шкуры объясняется отсутствием других пигментов, белизна его зубов имеет своей причиной наличие в них солей кальция.

Сложная структура животной кости, прочная пористая основа с твердым как камень наполнителем, сделала ее популярным материалом для художественной обработки. Резьба по кости известна с очень древних времен. Финикийцы, народ мореходов, занимались обработкой известковых останков тех живых существ, которых они находили в Средиземном море и вокруг него, включая и бивни гиппопотамов. Но только с развитием китобойного промысла в XIX столетии возникает искусство резьбы на костной ткани обитателей моря – искусство, которое, как гласят романтические легенды, возникло как побочный продукт долгих часов, проведенных моряками в океанских просторах в поисках левиафана. Излюбленным материалом таких резчиков были громадные зубы кашалота, который и был главной целью их промысла, хотя рога нарвала и бивни моржа тоже шли в дело. На кость наносили изображения кораблей, карты, различные патриотические сюжеты, а также полуобнаженных женщин в виде русалок. Структура материала была очень удобна для тонкой прорисовки деталей и достижения в резьбе такого совершенства, которое, по свидетельству Г. Мелвилла, «по количеству ловко вставленных подробностей» не уступало гравюрам А. Дюрера.

Самым возвышенным материалом в скульптуре и архитектуре, которые вместе составляют так называемые монументальные искусства, всегда был мрамор, самая чистая и самая белая форма карбоната кальция из всех, что ложатся под резец мастера. Древняя Греция и Рим достигли своего великолепия отчасти благодаря мраморным копям, расположенным неподалеку. Для строительства Парфенона Фидий использовал пентельский мрамор, добывавшийся в горах неподалеку от Афин. Это был своеобразный архитектурный эксперимент: в мощных дорических колоннах храма просматривается стремление строителя адаптировать к новому материалу традиционные деревянные конструкции. Несколько более грубый по структуре паросский мрамор привозили с острова Парос и использовали в других местах, таких как Дельфы, Коринф и мыс Сунион.

Римские памятники от Пантеона до Колонны Траяна созданы из мрамора, который доставляли из знаменитых копей в Карраре на тосканском побережье. Собор Сант-Андреа в Карраре – своеобразное творение, так как вся постройка сделана из мрамора. Решение строить его только из мрамора, вероятно, было вполне логичным, но неприятным последствием этого стал мрачный интерьер храма, напоминающий внутренность пещеры. К числу других замечательных образцов архитектуры, в которых каррарский камень используется более умело, относится собор XIII века в Сиене, в котором перемежающиеся полосы белого и темно-зеленого мрамора опоясывают все строение снаружи и изнутри. Однако мой самый любимый итальянский собор – церковь в Орвьето, которая стоит подобно украшенной драгоценностями шкатулке на плоской вершине холма. Если смотреть на церковь с боковой улицы, его западный фасад, зажатый среди обыкновенных строений, излучает мягкий белый свет – сияние небесной благодати. Если же взглянуть на него с другой стороны, его готические флероны[46] образуют сочетания, напоминающие сверкающие небоскребы громадного современного центра или какого-нибудь волшебного Изумрудного города, а может быть, Небесного Иерусалима. Внутри собора окна вдоль нефа не остеклены, а отделаны тонкими пластинами того же самого мрамора. Сквозь них проникает тусклый умиротворяющий свет, не отбрасывающий тени.

Микеланджело использовал именно каррарский мрамор для многих своих наиболее прославленных работ. Он часто лично наезжал в Каррару, чтобы отобрать блоки самого высококачественного, самого белого мрамора для своего «Давида» и других скульптур. Названные поездки служили для него также и благовидным предлогом, чтобы скрыться от навязчивых придирок и требований пап. Когда в папской столице все складывалось хорошо, Микеланджело предпочитал работать в Риме, а его доверенный камнетес Тополино присылал ему мрамор. И среди присланного камня великий художник часто находил скульптурные опыты самого Тополино, что неизменно вызывало ироничную усмешку гения.