ходил на костылях и поэтому имел кличку Шарнир), и у них случился довольно напряженный разговор, во время которого Ересько выступал против идей пацифизма и пытался завербовать некоторых друзей Алика в полувоенную подпольную армию. Он также предложил ему для чтения копию «Mein Kampf». И все же Алик не стал утверждать, что это был обыкновенный фашизм (хотя не спорил с тем, что Ересько двигался в том направлении со времен его более идеалистической юности), предлагая достаточно проницательную и отчасти оправдывающую Ересько альтернативную интерпретацию:

Левые радикалы Джерри Рубин и Даниэль Кон-Бендитт тоже начинали как хиппи, а потом перешли к радикальным методам. На Западе еще оставалась вера в святость левых идеалов и непорочность коммунистических вождей. Ну а у нас, за занавесом, ситуация была другая. Необходимость радикального сопротивления была на порядок выше. Идеология сопротивления в тоталитарной державе с левой идеологией должна иметь противоположный знак. Взгляды Шарнира имели свою логику[525].

Ил. 40. Досье КГБ на В. Ересько, «президента» львовских хиппи. Фото: ЦДАГОУ. Ф. 7. Оп. 20. Д. 609. Л. 13

Среди севастопольских хиппи, большинство из которых были детьми местной элиты (отец Футермана был главой Севастопольской филармонии, отец Якова Ермаша курировал работу ГРУ в Севастополе), также царила неразбериха, хотя и отличающаяся по содержанию. Они, безусловно, испытывали мучительное чувство отчужденности: «Мы хотели жить так, как нам нравится. Мы понимали, что не вписываемся в рамки существующей системы, культуры, режима»[526]. И все же им трудно было считать себя настоящими противниками режима, который представляли их отцы (и иногда матери). Но самое главное, конечно, заключалось в том, что антивоенная и пацифистская позиция хиппи совершенно не соответствовала жизни в городе, полном советских офицеров, где постоянные рассказы про войну и победы, а также архитектура подпитывали патриотизм на каждом шагу[527]. Когда я спросила Футермана насчет его отношения к войне во Вьетнаме — что было одной из основных тем, вокруг которой сплотились западные хиппи, — он потерялся в череде не связанных друг с другом ассоциаций, из чего можно понять, что глобальное хипповство было частично утеряно при пересечении советских границ:

Никто не обсуждал войну во Вьетнаме. Я носил значок, мне кто-то подарил, «Я против войны во Вьетнаме», но это было как на другой планете. Никто не обсуждал никакой войны. <…> Многие, когда подходило время идти в армию, всеми способами старались в нее не попасть. Я попал в армию в 20 лет. Я не помню разговоров, которые бы велись против армии. Понимали, что идет война, выступать против Советской армии не было никакого смысла, потому что ее все поддерживали. Конечно, Красная армия победила фашизм, все нормально. А другие армии… Нам мало что было понятно про вьетнамскую войну[528].

Рита Дьякова описывает похожую непоследовательную позицию, которая наблюдалась в то время в Москве: «Пацифистскую идею обсуждали. Кстати, она была не очень популярна, потому что, с одной стороны, пацифизм был какой-то внутренний, то есть чтобы милиция не приставала — это хорошо. А с другой стороны, как это — мир без войны, страна без армии? Это уже не очень приветствовалось. Потому что Советский Союз могучий… В общем, мы все тогда были не националистами, а патриотами»[529]. Письмо московского хиппи по фамилии Салоев, отправленное другу откуда-то с армейской базы в Приморском крае на Дальнем Востоке, отлично показывает, как в сознании советских хиппи пацифизм спотыкался о советские реалии:

Взгляни на карту и увидишь, что я нахожусь в трех километрах от океана. Только вот надоели эти вонючие китаяшки со своей паршивой пропагандой. Но мы крепко здесь стоим и сколько бы они не лезли то с пропагандой, то с автоматами через границу, у них ничего не выйдет. Сволочи! Я проклинаю Дальний Восток и Приморье, в котором служу, но когда подумаю, что такие ребята, как я, гибнут ни за что на границе от их поганых пуль, что их вонючие ноги могут топтать нашу землю — кровь закипает! Сволочи, ублюдки, недоноски паршивые, узкопленочные твари, темные, грязные вместе с их засраным Мао. Слов нет. Одно желание — схватить мой пулемет и бить, бить, бить их там, пока не останется на белом свете ни одной этой узкоглазой сволочи![530]

Дальше письмо как ни в чем ни бывало продолжается обсуждением группы «Роллинг стоунз» и расспросами про тусовку хиппи в Москве, где пацифизм явно не был особенно популярен. Однако антивоенные настроения были на уме как минимум у одного московского хиппи. По иронии судьбы это был получатель процитированного выше письма Юра Бураков по прозвищу Солнце. Благодаря ему тема войны во Вьетнаме вскоре вошла в жизнь московских хиппи. Она повлияла на них, с одной стороны, так же, как на их американских сверстников, а с другой — иначе. Солнце не сочинял никаких клятв и не заставлял своих друзей заполнять анкеты, но он тоже беспокоился о том, как его хипповская компания выглядит в советском окружении. Придуманный им термин «Система» свидетельствует о том, что он одновременно стремился к «систематизации», но при этом хотел вырваться из существующей системы. Его сочинения (которые, судя по всему, он мало кому показывал) говорят о том, что его идеи базировались на советских идеалах, и в то же время он разрывался между желанием быть другим, но при этом не слишком оппозиционным. Непонятно, что это — наивность или, напротив, необычайная проницательность, но Солнце был одним из немногих хиппи, который не видел никаких противоречий между коммунизмом и хипповством, по крайней мере сперва. Или, если быть более точным, он, как очень мало кто из хиппи, прекрасно осознавал все стилистические разногласия, но видел, что у советских ценностей и идей хиппи есть также много общего. Будучи сыном кадрового военного, убежденного коммуниста, ставшего впоследствии историком и автором книги о московских церквях, он унаследовал его искренность и чувство ответственности. Но его отец, не одобрявший занятий сына, не смог разглядеть этой связи с собственными убеждениями, которые де-факто сделали Солнце самым советским из советских хиппи. Эта его советскость очень хорошо задокументирована. Тетрадь, в которую он начиная с 1963 года записывал свои мысли, полна отрывков, показывающих, что было у него на уме. Это была гремучая смесь советской риторики и слегка эксцентричных увлечений юноши-подростка. Например, на него очевидным