эта противоречивая особенность мира позднесоветских хиппи скорее добавляла им популярности среди советской молодежи, чем наоборот. Сознательно или нет, хиппи смогли сочетать принципы своего социалистического воспитания с привнесенной хипповской идеологией, создавая гибрид, представлявший собой квазиреволюционный бумеранг: это был навеянный западными левыми протест, который вернулся в то самое государство, которое когда-то способствовало развитию идей, ставших основой этого протеста на Западе. Это была западная контркультура, искаженная и переформатированная через призму советских норм и ценностей. Это был способ выразить недовольство, которое было очень советским, и одновременно отождествить себя с глобальной революцией ценностей.

Поэтому в этой главе я не говорю о том, что двигало хиппи, а пытаюсь ответить на вопрос, что двигало именно советскими хиппи. В немалой степени это зависело от того, что в целом служило мотивацией в СССР — как официально, так и неофициально. На первый взгляд, сочетание хипповства и советскости выглядит конфликтным. Безусловно, мировоззрение, сформировавшееся в капиталистическом, ориентированном на потребление обществе не могло легко прижиться в социальной системе, сформированной в материальных реальностях позднего социализма. Бунтарский и анархистский дух хиппи напрямую бросал вызов брежневской «маленькой сделке», направленной на компромисс и стабильность[494]. Однако в реальности столкновение социалистического Советского Союза с принципами хиппи напоминало встречу двух дальних родственников, которые не помнят своих общих корней и после многих лет жизни в разной среде не видят общих черт друг в друге. Президент Никсон, который, как известно, считал хиппи авангардом коммунистической угрозы, не очень-то и ошибался, называя детей-цветов так называемыми «попутчиками»[495]. Хиппи были верующими — и мало чем отличались от тех большевиков, которые населяли знаменитый Дом правительства в книге Юрия Слёзкина. Подобно им, хиппи также стремились радикально переосмыслить человеческие отношения и были готовы пожертвовать ради этого своим комфортом и социальным положением[496]. Для советской молодежи философия хиппи была очень далекой и одновременно очень знакомой, что делало ее вдвойне привлекательной. Перед ней преклонялись как перед частицей волшебного Запада и принимали ее идеи, которые говорили о безусловных ценностях. Их философия сочетала в себе привлекательность как реформистской мысли, которая вдохновляла поколение оттепели, так и полного отказа от участия в происходящем, который формировал взгляды большинства молодежи брежневской эпохи. Это наблюдение отчасти объясняет, почему советские молодые люди с таким энтузиазмом приняли новое мировоззрение. Они были готовы поверить, что идея может изменить мир. С самого раннего возраста их учили, что для того, чтобы изменить общество, они должны сначала изменить себя. Они стали хиппи благодаря советскому воспитанию, а не вопреки ему.

В то время как западные хиппи испытывали отвращение к «идеологии» в принципе, советские хиппи категорически не выносили любую терминологию, которая могла бы их приблизить к ненавистной советской системе. Для них любая идеология несла отпечаток марксизма-ленинизма. А марксизм-ленинизм отдавал «совком» — советскостью в самом плохом ее проявлении[497]. Идеология — это кошмарная обязательная политинформация в советских школах и вузах. Идеология — это их комсорги и военруки. Идеология — это зубрежка бессмысленных речей и материалов партийных съездов. У нее был привкус скуки, принудительного энтузиазма и узкого кругозора. Это была сфера тех, кто хотел сделать карьеру в системе. Идеология была синонимом «лжи». Она была антонимом «правды» и не имела ничего общего с верой. И все же советские хиппи впитали идеологию с молоком матери (ну или с продукцией советских молочных кухонь). Они отвергали ее как руководящий принцип в ее нынешнем советском варианте, но им было трудно полностью отказаться от процесса интеллектуального упорядочивания, который обеспечивался точными формулировками догматических идей. Советские хиппи выросли с представлениями о том, что идеи важнее отдельной личности и что мысли нуждаются в коллективном одобрении (такой взгляд между тем не был чужд западным хиппи, что указывает на общие корни убеждений советских революционеров и контркультуры 1960‐х)[498].

У советских хиппи не было сомнений в том, что движение хиппи должно быть социально значимым. Они знали, что как сообщество они должны представлять нечто большее, чем просто совокупность индивидов. Но определение этого чего-то значимого всегда означало шаг к ограничению свободы, которой они поклонялись. Для них одна из основных свобод в стране, которая наделяла смыслом все вокруг, заключалась в том, чтобы обходиться без определений. Эти противоречия привели советских хиппи и их идеи к странному состоянию неопределенности. Но это вовсе не означало, что у них не было мировоззрения или каких-либо общих представлений о жизни. В действительности, внимательно слушая их (и читая их тексты), понимаешь, что у советских хиппи было достаточно много идей насчет самих себя, жизни, мира вокруг и так далее. Их неприятие идеологии было неприятием конкретного типа идеологии — тогдашней советской, а не идеологии вообще. Поэтому, несмотря на отсутствие многих признаков идеологии, всеобъемлющий характер идей хиппи и трансформативная эсхатология, лежащие в центре их идей, делают этот термин вполне подходящим.

В отличие от большевиков или других милленаристов, хиппи не смотрели на счастье, мир и спасение как на будущие перспективы. Для них будущее было настоящим. Как написала киевская хиппи Лена Раста, «мы хотели испытать вкус нашей мечты»[499]. Свобода, любовь и мир не были мечтами о будущем, а стояли в самом начале хипповского пути. В конце этого пути находилась некая нирвана, которая — и это было характерно для хиппи — оставалась расплывчатой и неопределенной. Хиппи не думали о производстве, национальной экономике или о правительстве. Но они думали о своей роли в обществе, международных отношениях и личной ответственности. Как будет показано в этой главе, идеология советских хиппи была одновременно деформированной (и даже, что еще хуже с точки зрения советского государства, американизированной) версией революционных идеалов и результатом постоянного диалога и взаимодействия — иногда враждебного, а иногда подражательного — с нормами и структурами большевистско-советского проекта.

Хотя многие коммунистические идеалы были близки хиппи по всему миру, между революционной мыслью начала ХX века и идеями глобальной контркультуры 1960‐х имелись существенные различия[500]. Самое главное, конечно, заключалось в том, что у движения хиппи не было своей «Книги». У хиппи были свои гуру, но не было никакого текста, который бы их направлял или представлял их движение[501]. Отсутствие текстуального канона хиппи — как в международном контексте, так и в советском — означало, что сообщество хиппи отличалось разнообразием. В частности, в советском случае это обеспечивало как его расплывчатость, так и долговечность. Никто не чувствовал себя еретиком, поскольку никто даже не знал, чем определяется принадлежность к правоверным. Никому никогда не приходилось давать определение того, за