земли. Может это и громко. Но во всяком случае мы не хотим стоять в стороне и смотреть на происходящее глазами наблюдателя. Пусть все знают, что и волосатые способны на дело достойное людей![540]

В самой идее демонстрации были как советские, так и западные элементы. Демонстрации и парады были частью советского официального распорядка, являясь одним из важнейших маркеров преданности режиму и идентификации с ним. Их корни уходили в революционную мифологию (все революции начинаются с демонстраций), они являлись коллективным действием и показывали лучшее, что было в стране: танки ли на официальном параде 9 мая и 7 ноября или танцоров и гимнастов 1 мая и во время молодежных фестивалей. То, как Солнце занимался организацией демонстрации (об этом подробно говорится во второй главе), очевидным образом показывает это наследие. Но одновременно в демонстрации было еще что-то очень американское и, безусловно, очень хипповское. Хиппи на Западе выходили протестовать, и изображения протестующих длинноволосых людей чаще всего появлялись в прессе. 1 мая 1971 года в Вашингтоне (округ Колумбия) прошла крупнейшая демонстрация, жестоко, с наибольшим количеством жертв, разогнанная властями. Газета «Правда» даже сравнила американскую столицу с концентрационным лагерем[541].

Интересно, что Солнце ни словом не упомянул западных хиппи и их демонстрации в своем коротком рассказе про события 1971 года. Может, это не было для него таким уж важным, а может, вся его история предназначалась для КГБ или каких-то других официальных органов? Была ли она написана не только для того, чтобы оправдать его самого в глазах всей тусовки (как и в своих собственных), но и чтобы упрекнуть официальную власть, которая так сильно его подставила, и поэтому в его рассказе нет отсылки к западным кумирам? Или это только мне одной видятся параллели с событиями в Вашингтоне, и я смотрю на своих советских героев глазами западного человека? Скорее всего, Солнце знал про демонстрацию 5 декабря 1965 года на Пушкинской площади, которая была организована молодыми писателями и поэтами группы СМОГ и которая считается первой настоящей акцией диссидентского движения. Эта акция плохо закончилась для ее участников — как и протест восьми человек, которые в августе 1968‐го вышли на Красную площадь на демонстрацию против ввода советских войск в Чехословакию. Однако в своей истории Солнце сосредоточился на содержании своей демонстрации, а не на ее стиле. Он верил в то, что она состоится, раз они выступают против Америки, за советские ценности мира. Если бы он знал о жестоких арестах группы вьетнамских студентов из московского общежития, которые в 1967 году вышли протестовать против американского вторжения во Вьетнам, он бы еще трижды подумал[542]. Но он верил в успех, или, как он написал, признаваясь в своих сомнениях: «Кто-то должен быть первым! А первым всегда страшно!» В действительности было совершенно неважно, насколько дисциплинированно выстроились бы хиппи в колонны и совпадали ли их лозунги с официальной пропагандой; в их идеологическом совпадении с советскими официальными установками был один существенный недостаток: сама идея, возникшая спонтанно, исходила от них, и все должно было произойти в том виде, в котором они это затеяли. Солнце близко подошел к пониманию этой проблемы, когда написал: «Мы молоды, и нам не безразлично идет ли на земле война и умирают ли тысячи людей. „Мы за мир“ и мы хотим сказать об этом всем людям. Понятно что в нашей стране все за мир. Но страна большая. Людей много и получается что кто-то говорит за НАС. А мы хотим сами за себя сказать: „Нет войне!“»[543] Это дерзкое стремление к самовыражению было тем, чего государство не собиралось терпеть. Это было непозволительно ни для молодых писателей и правозащитников, ни для вьетнамских студентов, и уж ни в коем случае для длинноволосых молодых людей, которые пытались опередить вялые телодвижения режима в борьбе за мир.

СВОБОДА (ОСОБЕННО ОТ ВСЕГО СОВЕТСКОГО), ЛЮБОВЬ (КОТОРАЯ ИЗМЕНИТ МИР), МИР (ТИПА ТОГО) И НЕВИННОСТЬ (КАК ЦВЕТЫ И ДЕТИ)

Большинство моих собеседников не согласились бы с тем, что я написала ранее об их идеологии. Хиппи думали о себе как о чем-то кардинально отличающемся от окружающей их советской среды. Нельзя сказать, что они были так уж неправы. Советское государство в этом, безусловно, с хиппи соглашалось, оно смотрело на них как на людей, совершенно чуждых советскому образу жизни. И каждый раз, когда государство их унижало и преследовало, хиппи видели в этом подтверждение своей несоветскости. Но даже своим неприятием всего официального и своим протестом против него советские хиппи показывали, насколько среда их обитания влияла на термины, которые им казались типичными хипповскими. На мой вопрос, что для них значит быть хиппи, они отвечали поразительно единодушно, одним словом: свобода. Интересно отметить: вне зависимости от того, как я формулировала этот вопрос и что я ожидала от них услышать, это слово всегда звучало в виде существительного. «Свобода», а не «быть свободным». Советские хиппи отстаивали свободу как абстрактное понятие. Сергей Большаков, московский хиппи середины 1970‐х, весьма характерно объяснил, что для него значило быть хиппи:

Свобода. Потому что настолько все было слишком зажато, ужасно, совершенно невыносимо в советской жизни, и главной идеей была свобода, а дальше пошли производные: свободные наркотики, свободная любовь, свободное творчество, свободная одежда…[544]

Александр Дормидонтов, говоря о таллинском лидере хиппи Андресе Кернике, назвал его живым свидетельством того, «что свобода сегодня существует»[545]. Александр Липницкий описывал своего друга Солнце в тех же выражениях: «Солнце был воплощением абсолютно свободного человека»[546]. Фред из Львова подхватил идею о том, что главным было не то, чего они хотели, а то, кем они были: «Я думаю, что именно в этой атмосфере, в этой музыке и в самих этих людях — в этом всем была свобода»[547].

Но свобода хиппи не существовала изолированно, рядом с ней была советская реальность. В моей коллекции вряд ли найдется хотя бы одно интервью, в котором бы не присутствовало раздвоение между свободой хиппи и невыносимостью советской системы. Они шли в тандеме, и разговор об одном не имел смысла без описания второго. Все хипповские истории начинались с нелестного описания советской среды обитания, в которой моим героям не посчастливилось родиться: ложь, лицемерие, карьеризм, навязчивое присутствие государства. Хипповская свобода была на другом конце упомянутого спектра возможных форм жизни. Она аккуратно заменила собой слово «коммунизм» из марксистского эсхатологического мировоззрения. Свобода была хипповской утопией. Однако хипповская утопия свободы существовала до тех