– Элифский? Вроде…

– Эфльский.

– Или Эйфельский…

Мы недоумённо уставились друг на дружку. С биркой явно было что-то не то… Или не с биркой? Может, и мне пора к офтальмологу? Сколько раз смотрела, столько раз виделось разное. Ещё несколько попыток, и я сдалась.

– Ладно, не важно. Лучше скажи, где ты его заказала?

– По каталогу. Его вложили в числе прочей рекламы, когда возвращали пустой контейнер из-под гамбургеров. Сперва хотела выкинуть всю макулатуру разом, а потом заметила журнал, а там – это платье.

– Оно, наверное, из столицы?

– С Бульвара Модных грёз.

– Даже примерно не представляю, где это.

– Я тоже, и адрес магазина в журнале не указали, но, по счастью, господин Мартинчик его знал. Сказал – где-то недалеко от него и любезно предложил помочь с доставкой.

– Вот уж действительно обширные связи.

– Ну так как, примеришь?

Не справившись с комком в горле, я просто закивала.

– Помочь?

Я снова закивала, и бабушка со смехом обняла меня за плечи и чмокнула в макушку.

А пять минут спустя… Никогда бы не подумала, что какой-то кусочек ткани может так изменить человека. Нет, не изменить и даже не украсить – а выявить и подчеркнуть все достоинства, даже если ты последние семнадцать лет не подозревала об их существовании.

Неужели это я? Нет, правда, я?!

Я покружилась и восторженно рассмеялась, когда подол взметнулся изумрудным облаком и медленно, красиво драпируясь, опал. Ткань словно бы подстраивалась под тело, делая меня тоненькой, звонкой… эффектной.

Глаза стали ярче, выразительней, загадочно мерцая двумя медовыми цирконами в опушке ресниц. Впервые «виски» показалось мне не насмешкой, а весьма точной характеристикой их изменчивого оттенка. А что, очень даже благородный напиток!

– Волосы давай заколем вот так. – Бабуля скрутила мои пряди на затылке и придержала рукой.

Открытые плечи засияли сахарной белизной, и на глазах у меня выступили слёзы.

Я порывисто обернулась и обняла её за шею.

– Ба, я тебя не заслуживаю!

– Ну-ну, нечего влагу разводить, полы прогниют, а мы на третьем этаже, – пробормотала она, похлопывая меня по спине, но и её голос звенел от волнения.

Я отстранилась, потеребила платье, которое, как оказалось, совсем не мялось, и, уставившись себе под ноги, произнесла:

– Если план всё-таки удастся… и мы переживём этот вечер… научишь меня готовить?

Повисла затяжная тишина, и я подняла голову. В глазах у бабули блестели слёзы, а губы дрожали, силясь что-то произнести, но всё никак не могли вытолкнуть ни звука. Наконец она подалась вперёд и крепко-крепко меня обняла.

– Я уж думала, ты никогда не попросишь! Ради такого мы не то что сегодняшний вечер переживём, мы мир перевернём!

Какое-то время мы просто стояли, обнявшись и слушая гармонию, неожиданно снизошедшую на нас в разгар этого безумного дня, предварённого безумной неделей. А потом я чуть шевельнулась, не отстраняясь, и пробормотала ей в плечо:

– Ба… но ведь мне уже почти восемнадцать… ты к этому возрасту умела готовить всё на свете. Как и твоя мама, а до неё её мама, и мама её мамы… – Я заторопилась, волнуясь. – А вдруг у меня ничего не получится? Вдруг я от рождения бездарна? И все станут смеяться и выплёвывать мои котлеты? А вдруг…

– Тебя следовало назвать «Авдруг», а не «Виски», – усмехнулась она, отодвигаясь, чтобы взглянуть на меня, заправила прядь мне за ухо и погладила щёку. – Если не начнёшь сейчас, Виски, то и через следующие семнадцать лет не будешь ничего уметь, зато будешь сожалеть о впустую потраченном времени. Скажи, разве есть на свете кто-то, кто решает за всех, когда нам можно сделать свою жизнь чуточку лучше и счастливей, а когда уже поздно?

– Нет, но…

– Что до остального: кому-то понравится, кому-то не понравится, кто-то с радостью съест, кто-то выплюнет, но ни один из них не в силах будет отнять у тебя полученного в процессе готовки удовольствия и отменить сам акт созидания, пусть результатом этого созидания и станут всего-навсего котлеты. Однако и они хоть в крошечной, самой мизерной степени, но всё же меняют окружающий мир.

– Котлеты меняют мир? – недоверчиво протянула я. – И как же?

– Делают голодных людей сытыми, а раздражённых – благодушными. Не так уж это мало, как может показаться на первый взгляд. Ну и чтобы слегка тебя подбодрить: мою первую запеканку признали худшим блюдом года.

– Правда?!

– Да, – нехотя подтвердила бабуля, слегка поморщившись от воспоминаний. – Это случилось на такой же, как вчера, ярмарке перед балом.

– И сколько тебе тогда было?

– Три с половиной.

– А-а-а…

– И с тех пор рецепторы Друзилы Гримсен не претерпели изменений в лучшую сторону.

– При чём здесь она?

– При том, что именно Друзила возглавляла жюри.

– Так поэтому у вас тёрки и ты никогда не посещаешь ярмарку? Из-за той запеканки шестьдесят девять лет назад?

– Из-за прекрасной недооценённой запеканки шестьдесят девять лет назад, – вскинула палец бабуля, а потом наставила его на меня: – И имей в виду, юная леди, я с тобой поделилась, потому что ты моя внучка, но это не значит, что можно рассказывать ту историю направо и налево. На свете осталось не так много людей, бывших в тот день на конкурсе.

– Остальных ты закопала в саду?

– А ты как думала!

– То-то у нас так буйно всё там растёт, – усмехнулась я и добавила с робкой улыбкой, протягивая мизинец: – Значит, переворачивать мир?

– Переворачивать, – подтвердила бабуля, цепляясь за него своим.

Мы тряхнули руками, скрепляя договор, и мои мысли тоже хорошенько встряхнулись, выстроившись в новом порядке.

– О божечки! Я знаю, куда делся отряд Варлога!

– Что?!

– Скорее, нужно спешить! – Я метнулась к двери, но тут же вернулась, бережно придерживая подол. – Помоги снять, пожалуйста, не хочу запачкать.

– Поворачивайся, – скомандовала бабуля и потянулась к застёжке.

* * *

Это был поистине миг триумфа! В грудине Морока, где некогда билось сердце, бушевал восторг, оттенённый сладостным ощущением десятикратно возросшей мощи. Да что там десятикратно – в тысячи, миллионы раз возросшей!

Даже зеркало съёжилось от ужаса пред этим сверкающим воплощением угрозы. Каждое биение крыльев сопровождалось металлическим шелестом клёпаных пластин, а сквозь щели забрала бил алый свет. Ворон взмахнул правым крылом, и оно ощетинилось железными ножами перьев, потом левым, выбросив иглы, веером воткнувшиеся в землю, и расхохотался.