Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В первом случае рифма «За мечтой моей бежала, / Как послушное дитя»; значит, подчинялась мечте, мысли, была её рабой – рабой разума. Во втором же случае рифма «с нею спорила шутя» – спорила с мыслью, была «свободна и ревнива, / Своенравна и ленива»; значит, была сама по себе и, споря с мечтой, её подчиняла себе. В следующей строфе Пушкин признаётся, что не только управлял рифмой в угоду своим замыслам, но и ей, рифме, покорялся, шёл на поводу у звуков, ставя их порой выше мысли:
Но с тобой не расставался,
Сколько раз повиновался
Резвым прихотям твоим.
Как любовник добродушный,
Снисходительно послушный,
Был я мучим и любим.
Трудно, почти невозможно определить в поэзии Пушкина те места, где рифма шла впереди мысли и где её «резвая прихоть» определила ход стихотворения. Сам он о своём творчестве писал не раз и всегда утверждал, что звуки и слова беспрекословно повиновались его воле:
Какой-то демон обладал
Моими играми, досугом;
За мной повсюду он летал,
Мне звуки дивные шептал,
И тяжким, пламенным недугом
Была полна моя глава;
В ней грезы чудные рождались;
В размеры стройные стекались
Мои послушные слова
И звонкой рифмой замыкались.
Или, в гораздо более позднем стихотворении:
И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы легкие навстречу им бегут…
Рифмы – навстречу мысли. Но возможен и противоположный случай: мысли – навстречу рифме. Ибо не только рифма «за мечтой моей бежала, как послушное дитя», но и поэт был для неё «любовник добродушный, снисходительно послушный…»
Пушкин был не одинок – его современник, писатель и теоретик литературы Н. Ф. Остолопов, перечисляя разные достоинства рифмы, высказал сходную мысль весьма категорично: «… [рифма] производит иногда нечаянные, разительные мысли, которые автору не могли даже представиться при расположении его сочинения. В сём можно удостовериться, рассматривая произведения лучших писателей»[21]. Другой современник Пушкина, его друг Вильгельм Кюхельбекер, писал в статье, озаглавленной «Поэзия и проза» (1835–1836) и предназначавшейся для пушкинского журнала «Современник» (её не пропустило Третье отделение): «… рифма очень часто внушала мне новые, неожиданные мысли, такие, которые бы мне не пришли и на ум, если бы я писал прозою»[22].
Это – второе направление: поэт, «любовник добродушный, снисходительно послушный», идёт следом за звуком, за рифмой. С развитием поэзии оно усилилось: звук стал важнее, он стал всё более подчинять себе сюжет стихов. М. Цветаева это имела в виду, когда утверждала:
Поэт – издалека заводит речь;
Поэта – далеко заводит речь.
Тонкий и глубокий исследователь художественного слова А. В. Чичерин обобщает опыт новой поэзии, когда пишет о рифме: «…весьма значительна и её роль в движении поэтической мысли. Рифма распахивает неожиданные двери, обновляет, обогащает жизнь образа». Далее А. В. Чичерин поясняет свою точку зрения очень ярким сравнением: «Как в шахматах сопротивление противника, нарушающее прямолинейные планы игрока, порождает в конечном счёте всю оригинальность и всю силу игры, так “искание рифмы”, осложняя поэтический труд, в то же время сталкивает с пути слишком прямолинейного и ведёт к непредвиденным открытиям… При восприятии стиха рифма не только образует отчеканенную звуковую форму, не только вмещает энергию наиболее ударных слов, но и расширяет смысловые связи, не стесняет, а, напротив, делает более вольным движение идеи»[23].
Замечательный парадокс: стеснение ведёт к вольности, затруднённость – к открытиям, формальное техническое препятствие – к обновлению смысла, к игре мысли, а в целом – к более сложному содержанию. Этот «парадокс рифмы» предсказал Пушкин; ведь именно он начертал для рифмы два пути, которые и стали путями её дальнейшего движения в русской поэзии. В первом случае рифма удовлетворяла ожидание, во втором нарушала его. Поговорим о первом.
Удовлетворённое ожидание
В «Онегине» Пушкин горестно, хотя и с юмором, восклицал, прощаясь с молодостью:
Мечты, мечты! где ваша сладость?
Где, вечная к ней рифма, младость?
«Вечная рифма» – так можно безошибочно определить рифму классицистов. Их стихи должны были чаровать ровной интонацией, гармонией, красотой звучания, покоем удовлетворённого ожидания. Важнейший закон, предписанный этим стихам, – «единство стиля»: ненарушаемая цельность художественного впечатления. Малый словарь, отсутствие свободного выбора слов, а значит, и ритма, невольная или вольная их привычность чуть ли не до стандарта – таковы черты этой поэзии. «Сладость» неминуемо влечёт за собой «младость», да ещё «радость». У молодого Пушкина:
Не говори:
Так вянет младость
Не говори:
Вот жизни радость!
Наследники Тибулла и Парни!
Вы знаете бесценной жизни сладость;
Как утра луч, сияют ваши дни.
Певцы любви! младую пойте радость…
Пейте за радость
Юной любви –
Скроется младость,
Дети мои…
Мечты, мечты,
Где ваша сладость?
Где ты, где ты,
Ночная радость?..
Ужель моя пройдет пустынно младость?
Иль мне чужда счастливая любовь?
Ужель умру, не ведая, что радость?..
Образуются группы – пары, тройки, четвёрки – непременных рифм, данных поэту заранее предшественниками и современниками, группы, словно предуказанные ему самим поэтическим языком. К этим группам относятся:
розы – грёзы – слёзы
нежный – безмятежный – белоснежный
денница – гробница
Последняя пара не зря приписана Пушкиным Ленскому, сочинявшему накануне дуэли весьма стандартные стихи, какие писали в то время многие, какие писал и Пушкин-лицеист:
Блеснет заутра луч денницы,
И заиграет яркий день;
А я, быть может, я гробницы
Сойду в таинственную сень…
Сам молодой Пушкин –
