Поддержишь ты его или оттолкнешь? Позволишь ли любви вести тебя, решив, что, если Бог дал тебе ребенка, возможно, единственной твоей задачей является любить его? Безусловной любовью.

Когда моя сестра Кейт забеременела, она знала, что уйдет из группы. И она поклялась, что не станет воспитывать ребенка в той среде. Насколько пугающим и отчаянно храбрым было для шестнадцатилетней девушки планировать побег и новую жизнь для ее нерожденного дитя. И ее отвергли не только собственные родители, но и все сообщество.

Но материнство Кейт не кончилось на ее детях. Кейт стала матерью для всей нашей семьи. Каждый раз, когда кому-то из моих братьев и сестер группа указывала на дверь, Кейт принимала их. Она заботилась о них, как будто они были ее собственными детьми-подростками. Жертвы, которые Кейт принесла ради них, всегда будут поражать меня и вызывать у меня чувство смирения.

Забрать детей из культа не так легко. Ты думаешь, они будут благодарными и тихими, послушными. Но они сломаны, непокорны и с ними трудно. И помимо прочего они злы. Я слышала, что то же самое с детьми, живущими в приемных семьях, и в тому подобных ситуациях, где людям кажется, что дети станут их благодарить за избавление. Но нужно быть готовым к тому, чтобы столкнуться с измученными детьми с проблемами с доверием, наполненными яростью и нежеланием подчиняться.

Нет, это не было просто. Кое-что из того, что делали мои братья и сестры, уйдя из секты, было чистым дерьмом. Но под руководством Кейт они справились. И она помогла некоторым из них стать лучшими людьми из тех, кого я знаю. Детей, которым наши родители не смогли дать безусловной любви, Кейт взяла под крыло.

Я несу корзину с бельем из сада, солнце бьет мне в лицо. День ясный, на небе ни облачка. На веревке, неуклюже покачиваясь на ветру, висят сотни носков.

Сад огромен. Ухоженные газоны, гравийные дорожки, кусты и живые изгороди, которые нуждаются в постоянной стрижке. В конце сада есть огород – мы им не пользуемся, но дикий крыжовник и без наших усилий растет на грядке. А позади сада, позади всего этого – лес.

Сощурясь на ярком солнце, я почти вижу ее. Ее фигура освещена сзади, она стоит среди кустов крыжовника. Медленно ковыляет, не спуская глаз со своего ребенка. Несчастная мать, застрявшая между мирами. Обреченная вечно бродить здесь.

Госпожа Поместья.

Я никогда не узнаю, почему она предпочитает бродить среди кустов крыжовника, а не в лесу; паранормальным мирам, лежащим прямо под поверхностью нашего, лучше не задавать вопросов. Они как пленка, прозрачная, достаточно близкая, чтобы ее можно было коснуться. Невидимая, но пронизывающая все. Я чувствую, что могу надавить на пленку пальцем и проткнуть ее насквозь. Этот старый дом видел столько человеческих жизней, столько людской печали.

Сможет ли она когда-нибудь вырваться отсюда?

– Эй!

Резкое слово прерывает мои фантазии.

– Эй!

Английский акцент. Откуда кричат?

– Эй, ты там, девочка из секс-культа!

Снова местные дети. Я давно не слышала их воплей, но тому, что они орут у наших ворот, не удивляюсь. Не после того, как увидела то, что черным по белому написано в газетах о нас.

Интересно, я правда девочка из секс-культа, – тихо бормочу я, обращаясь к самой себе, прикрепляя к веревке последнюю толстовку.

– Эй ты, девочка из секс-культа!

И тогда я вдруг обнаруживаю, что двигаюсь в сторону этого голоса, а не в противоположную от него. Как будто я сплю или невидимая натянутая струна тащит меня туда. Ни капли сомнений относительно последствий такого сна наяву. Пробравшись сквозь заросли, я вижу небольшую поляну и четверых подростков на ней. Увидев меня, подростки начинают скандировать:

– Де-воч-ка из секс-куль-та!

– Что? – говорю я.

– Блин! – они явно потрясены, их выбивает из транса, в котором они повторяли свою неизменную мантру. Шокированы тем, что перед ними один из «нас». – Ого, ты здесь!

Думаю, их бы пришибло меньше, будь я призраком Госпожи Поместья. Я рассматриваю их. Они одеты в мешковатые джинсы и клетчатые рубашки разных цветов. Прически под горшок, волосы выгорели на солнце. Они будто все носят униформу. У одного сигарета свисает изо рта.

Как по-мирски.

Я отвечаю спокойнее, чем могла ожидать:

– Ну, я подумала, что могла бы тоже сказать «привет».

Два года они упорно продолжали свои кошачьи концерты, и вот наконец кто-то отреагировал.

– А-х-ха, шикарно! – один из парней встает, его глаза улыбаются.

– Меня зовут Бекси, – говорю я.

Парень с сигаретой твердо пожимает мне руку и бормочет уголком губ:

– Я Раффа!

* * *

Прошло несколько недель с того дня, когда я заговорила с мальчишками у ворот, и я уже в третий раз встречаюсь с Раффой. Сейчас полдень, и я снова сбежала. Мы устроились на передних сиденьях в его машине, окутанные запахом бензина и табака, – это опасно и одновременно ощущается очень по-взрослому.

– Так почему у вас всех американский акцент? – спрашивает Раффа, глядя мне в глаза.

Я делаю паузу, намереваясь извергнуть из себя затверженный ответ. Но вдруг останавливаюсь и задумываюсь.

А каков настоящий ответ?

Требуется куда больше времени, чем мне бы того хотелось, чтобы перебрать болтающиеся в голове готовые варианты и доискаться до истины.

Надеюсь, я не выгляжу глупо.

– Я не знаю, – говорю я. – Думаю, это потому, что группа зародилась в Америке. Все наши взрослые в основном американцы. – Я чувствую себя так, словно для меня сказанное такое же открытие, как и для Раффы. Он отмечает в моих рассказах абсолютно все необычное, и то, что кажется мне нормальным, когда Раффа на это смотрит, больше уже таким не выглядит.

– Но ты росла здесь? – настаивает он.

– Я росла в Индии, на Маврикии, в Африке… – перечисляю я, и произнесенные вслух слова звучат будто бы на чужом языке. На языке, которого никто никогда не слышал. Как если бы объяснения требовал каждый слог. Как если бы я говорила на языках.

– Наверное, это звучит сложно? – предполагаю я.

– Это интересно! – с энтузиазмом говорит Раффа.

– Это странно? – уточняю я.

– Да, странно, – когда Раффа смеется, в глазах его светится доброта. – Но ты не странная… Ну ладно, может, совсем немного.

Я смеюсь вместе с ним, но внутри чувствую укол стыда.

* * *

Раффе восемнадцать, и он ученик автомеханика. Машина, в которой мы сидим, – «Форд Эскорт», – сказал он мне. Голова у Раффы выбрита с двух сторон, на макушке – щетка длинных волос. Разговаривая, он играет с сережкой в левом ухе. Раффа обладает всеми признаками системита. Но он кажется мне добрым и говорит мягко. А еще сыплет шутками, и часто они касаются его самого.