Губы ее дрожали, но она смотрела на него в упор долгим, пронизывающим взглядом.

— Мэт, ты же знаешь, и ты с самого начала знал, что он невиновен.

При слове «невиновен», которое Спротт так часто слышал в суде, но которое сейчас, в устах его жены, приобрело вдруг страшный смысл, самые противоречивые чувства нахлынули на него — странная смесь гнева и тоски: ему хотелось ударить ее и в то же время утешить, но всего сильнее хотелось ему сейчас положить ей голову на грудь и выплакаться. Он подошел к жене и попытался обнять ее за талию, но она, вздрогнув, отодвинулась от него.

— Не прикасайся ко мне!

Он застыл, услышав это восклицание; к тому же на лице жены, искаженном горем и страданием, отражалась такая неприязнь, более того — такой страх, какого он никогда не видел. Он стоял и смотрел на нее, а она повернулась и медленно пошла вверх по лестнице.

Прозвучал гонг, оповещая, что обед подан.

Спротт направился в столовую, где стол был накрыт на один прибор. Горничная молча принесла суп. На обед подали его любимые блюда: суп из бычьего хвоста, жареный язык, мясное филе с кровью, яблочную шарлотку и пикантный стилтонский сыр. Но пища казалась ему безвкусной, он машинально жевал ее, гнев — как незаживающая рана, жег ему душу. Раза два или три, когда открывалась дверь в людскую, до него долетал шелест переворачиваемой газеты и звук голосов, перешептывающихся на кухне. Он вдруг вскипел и на чем свет стоит распушил пожилую горничную за то, что она не так прислуживает.

Излив свою злобу, Спротт с грохотом отодвинул стул и прошел к себе в кабинет. Здесь, почувствовав потребность подкрепиться и успокоить расходившиеся нервы, он, вопреки обыкновению, налил себе большой стакан виски с водой и, выпив, упал в кресло. Никогда прежде не было у него такого смятения в мыслях и такой страшной пустоты внутри, такого вакуума, в который он погружался и из которого не было возврата. Он боялся того, что ждало его завтра, и вместе с тем почти не думал о будущем. Он походил на человека, сраженного апоплексическим ударом, — растерявшегося, ошеломленного, тщетно пытающегося понять, что же произошло. Все, к чему он так стремился и чего достиг — богатый дом, книги в красивых переплетах, чудесные картины, — все вдруг потеряло значение. Он думал только о Кэтрин и в тишине дома напряженно прислушивался к малейшему звуку наверху.

Спротт выпил еще виски, и постепенно на сердце у него потеплело, все стало казаться менее мрачным. Кэтрин — крайне чувствительная натура, настоящая «голубая кровь», но ничего, все уладится, и она забудет про эту неприятную историю. В конце-то концов, разве она не делила с ним его успехов? Надо подняться к ней. Она нужна ему сейчас больше, чем когда-либо. И кровь быстрее побежала по его жилам, когда он вспомнил, какая она мягкая, нежная, покладистая, какая тонкая у нее душа, как она бесконечно добра.

Было одиннадцать часов, слуги уже легли, и дом погрузился в полнейшую тишину. Спротт поднялся с кресла, погасил лампу и тихонько, на цыпочках, пошел наверх.

У двери в спальню жены он остановился. Сердце у него стучало — он так желал ее, так нуждался в ее сочувствии. Взявшись за ручку двери, он осторожно ее повернул. Дверь была заперта. В тревоге он тихонько окликнул Кэтрин… Потом позвал громче. Ответа не последовало. В отчаянии он снова и снова вертел ручку, нажимая плечом на дверь, но она была заперта. На секунду его крупное тело напряглось, словно готовясь снести возникшую перед ним преграду, потом расслабло. Сэр Мэтью повернулся и, оттопырив нижнюю губу, побрел в темноте к себе в комнату.

А для Пола это был бесконечно томительный вечер, и по мере того как тянулись часы, странный импульс все сильнее овладевал им. Мать отправилась с пастором Флемингом к вечерне в ближайший храм искать утешения, и, хотя они на все лады уговаривали его пойти с ними, он наотрез отказался. Элла надулась и ушла к себе. Мэфри, следуя строжайшим наказам Данна и Мак-Ивоя, лег спать. Пол сидел один в гостиной «Виндзора», совсем один, и вновь переживал события минувшего дня, подавленный, томимый неотвязным предчувствием.

У ног его валялось несколько газет. Слухи о привлечении к ответственности Освальда быстро распространились, и газетные заголовки пестрели сообщениями об этой последней сенсации в деле Мэфри. С того места, где сидел Пол, были отчетливо видны черные буквы: «Где Енох Освальд? Таинственное исчезновение Серебряного Короля».

Он снова перечитал эти слова, чувствуя, как растет в нем, набирает силу, приобретает отчетливую форму импульс к действию. Еще не было девяти часов. Он встал, надел пальто и шляпу и вышел из гостиницы. К этому времени его предчувствие едва ли не превратилось в уверенность.

Вечер был влажный, мостовые отсырели, и сейчас от них поднимался холодный серый туман, окутывавший ватной пеленою улицы, отчего казалось, что на город уже спустилась ночь. Пол направился в Элдон. Точнее: на Эшоу-террейс. Вот он вошел в дом номер пятьдесят два и, минуя квартиру Прасти, словно тень, стал взбираться по лестнице. В уши ему ударила тишина. С ясной головой, но быстро бьющимся сердцем он добрался до верхнего этажа и постучал в дверь роковой квартиры.

Никто не отозвался. Неужели он ошибся? Повинуясь некоему инстинкту, Пол вынул из кармана ключ, который дал ему Прасти, и вставил в замок. Ключ без труда повернулся, Пол вошел и закрыл за собою дверь.

Твердым голосом он спросил:

— Есть здесь кто-нибудь?

Ответа не последовало.

Нигде не видно было ни полоски света. Пол неподвижно стоял в темной передней, остро ощущая царящую вокруг тишину, толщу тумана за окном, которая заглушала все звуки, усугубляя застывшее безмолвие нежилого помещения. Однако квартира не казалась заброшенной — ни сырости, ни запаха плесени. Пол нашел в кармане коробку спичек и осторожно чиркнул. Вспыхнул крошечный огонек. Линолеум на полу был чист, на массивной вешалке из красного дерева не видно было пыли. Прежде чем спичка потухла, Пол успел заметить открытую дверь, за ней — гостиную. Он сделал три шага, вошел и снова спросил:

— Есть здесь кто-нибудь?

И опять никакого ответа. Может, и правда, кроме него, в квартире никого нет?

Он зажег газовый рожок в розовом стеклянном шаре. До сих пор Пол был сравнительно спокоен: нервы повиновались порыву отваги, приведшему его сюда. Но сейчас при виде комнаты, где произошла трагедия, загубившая столько человеческих жизней, кровь застыла у него в жилах. Самым страшным в этой комнате, представшей ему сейчас в неярком свете затененного рожка, была ее обычность. Под бронзовой люстрой стоял круглый дубовый стол. Два плюшевых кресла были придвинуты к камину, в нем, за бумажным экраном, аккуратной стопкой лежали дрова. Железная решетка и щипцы, зеркало и безделушки на каминной полке — все было протерто и начищено; часы указывали правильное время.

И вдруг… Пол затаил дыхание. Из соседней спальни донесся скрип половицы — звук очень слабый, но в безмолвном доме прозвучавший, как трубный глас. Пол вздрогнул и устремил взгляд на дверь. И когда секунду спустя он услышал звук тяжелых шагов, словно кто-то с трудом передвигался по комнате, ему пришлось призвать на помощь все свое мужество, чтобы побороть желание повернуться и опрометью кинуться вон из квартиры. Хотя для Пола это не было неожиданностью и ради этого он пришел сюда, однако ноги у него приросли к полу, когда дверь спальни отворилась и перед ним предстал Енох Освальд, как всегда, в строгом черном костюме, но растерзанный, со сбившимся на сторону галстуком, бледный, с всклокоченными волосами и таким пустым, тяжелым взглядом, словно он только что пробудился от сна. Медленно, как привидение, подошел он к Полу и пристально посмотрел ему в лицо.