Профессор сейчас, казалось, утратил все свое самообладание.

— Даже новичок, сэр, — раздраженно отвечал он, — может по наклону и конфигурации букв сказать, что записка написана измененным почерком и левой рукой. Третье положение требует, однако, больших технических познаний в этой области… можно даже сказать: интуиции… наличия своеобразного шестого чувства, которое позволяет эксперту опознать тот или иной почерк среди многих других.

— Благодарю вас, профессор, — спокойно сказал Грэхем. — Именно это я и хотел узнать. Короче говоря, знания позволяют вам утверждать, что записка была написана измененным почерком и левой рукой. А интуиция говорит вам, что ее написал Мэфри. Только и всего.

Профессор, донельзя взбешенный, открыл было рот, намереваясь что-то сказать. Но счел за благо промолчать. Он спустился с возвышения, и мистер Грэхем обратился к судьям:

— Милостивые государи, с вашего разрешения я вызываю доктора Добсона, полицейского хирурга.

И снова генеральный прокурор, несмотря на свой внушительный вес, стремительно вскочил на ноги.

— Милостивые государи, я протестую. Мы собрались не для того, чтобы пересматривать дело. Полицейский хирург был выслушан на первом суде. Вторичный опрос свидетеля недопустим!

— Если, как вы сами сказали, — спокойно перебил его Грэхем, — свидетель не может сообщить нам новых фактов.

Наступила минута напряженного молчания — две воли схлестнулись в единоборстве, которое нарушил голос судьи Фрейма:

— А вы для этого желаете вызвать хирурга?

— Да, если позволит ваша светлость.

Судья кивнул, и через переполненный зал стал быстро пробираться живой темноволосый атлетического сложения человек в синем костюме, с приятным мужественным лицом; спокойно, словно это было для него привычным занятием, он поднялся на свидетельское возвышение.

— Доктор Добсон, — начал Грэхем, пуская в ход все свое обаяние, — вы слышали здесь об умозаключениях, к которым пришел доктор Тьюк касательно ран, нанесенных покойной. Его вдова очень четко и ясно изложила их суду. Что вы об этом думаете?

— Ерунда.

Он произнес это без тени презрения, с обезоруживающей улыбкой, и на галерее захихикали. Хотя смех тотчас утих, Мэфри стиснул зубы и злобно посмотрел на весельчаков.

— Ерунда, доктор? Не слишком ли это сильное выражение?

— Вы спросили, что я об этом думаю. Я ответил.

Пол затаил дыхание. Вызов полицейского хирурга казался ему бессмыслицей: едва ли Грэхему удастся чего-нибудь добиться от этого самоуверенного, твердо стоящего на своем свидетеля. Но молодой адвокат, нимало не горячась и не смущаясь, продолжал:

— По-видимому, вы вообще против теоретизирования.

— Если я вижу женщину, у которой перерезано горло так, что голова почти отделена от тела, я не нахожу нужным пускаться в теоретические изыскания.

— Ясно. Вы просто приходите к выводу, что орудием убийства была бритва.

— Я ни разу не упомянул о бритве.

— Но решающую роль в обвинении сыграла бритва, как орудие убийства.

— Это уж меня не касается.

— Вернемся в таком случае к тому, что вас касается. Отбросив в сторону всякие теории, к какому выводу вы пришли касательно орудия, которым было совершено убийство?

— Я пришел к выводу, что раны были нанесены чрезвычайно острым орудием.

Хирург начал злиться, что было вполне понятно, хотя и напрасно. Грэхем слегка улыбнулся.

— Следовательно, как и утверждал доктор Тьюк, убийца вполне мог воспользоваться тонким острым инструментом, вроде, скажем, скальпеля.

На лице врача отразилась борьба между честностью и досадой.

— Да, — произнес он наконец, — думаю, что мог. При условии, что он обладал кое-какими познаниями в анатомии.

— Кое-какими познаниями в анатомии, — многозначительно, хотя и спокойно, повторил Грэхем. — Благодарю вас, доктор… Очень вам благодарен. Но пойдем дальше: ведь это вы вскрывали убитую?

— Разумеется, я.

— Вы обнаружили, что она была беременна?

— Я указал это в моем отчете.

— А срок беременности вы указали?

— Конечно, — раздраженно ответил полицейский хирург. — Уж не намекаете ли вы, что я нерадиво отнесся к своим обязанностям?

— Отнюдь нет, доктор. Сколько бы мы ни расходились в вопросе о метафизике, я убежден в вашей абсолютной порядочности. Какой же был срок беременности у жертвы?

— Три месяца.

— Вы в этом уверены?

— Так же уверен, как в том, что я стою на этом возвышении. Я указал в своем отчете, что у нее была трехмесячная беременность… Может быть, на день или два больше.

— И ваш отчет был направлен прокурору?

— Безусловно.

— Благодарю вас, доктор. Это все. — Грэхем с приятной улыбкой отпустил Добсона, затем повернулся к судьям. — Милостивые государи, с вашего позволения, я вызову четвертого свидетеля.

На возвышение поднялся тощий человек, с узким длинным лицом, лысый, преждевременно состарившийся, в чересчур широком для его иссохшей фигуры клетчатом костюме.

— Ваши имя и фамилия?

— Гарри Рокка.

— Чем занимаетесь?

— Работаю конюхом… на Ноттингемских бегах.

— Это вы пятнадцать лет тому назад сообщили полиции о том, что Мэфри с вашей помощью пытался установить ложное алиби?

— Да.

— Вы хорошо знали Мэфри?

— Мы нередко вместе проводили свободное время.

— А где вы с ним познакомились?

— У кассы тотализатора на Шервудовских скачках… примерно в январе двадцать первого года.

— А позднее вы познакомили его с этой Спэрлинг?

— Совершенно верно, сэр.

— Можете ли припомнить точно, когда именно состоялось это знакомство?

— Прекрасно помню. Это было в тот день, когда в Кэттерике происходил большой июльский гандикап. Я помню это совершенно точно, потому что выиграл тогда пять фунтов на победителе… а победителем в забеге вышел Уорминстер.

— Значит, знакомство произошло на июльском гандикапе?

— Да, сэр. На забеге четырнадцатого июля.

— А вы сообщили полиции о том, какого числа состоялось это знакомство?

Наступила пауза. Рокка опустил голову.

— Не помню.

— В свете медицинских показаний эта дата, указывающая, что Мэфри был знаком со Спэрлинг всего семь недель, была чрезвычайно важна. Неужели вас об этом не спрашивали?

— Не помню.

— Попытайтесь вспомнить.