Он мгновенно оглох от собственного крика вэтом замкнутом пространстве, и какое-то время до него не доносилось ни одногочленораздельного звука из внешнего мира, только разноголосое гудение – лучшевсех Армиков, лучше всех музык на свете! Даже лучше, чем «Tear Drops»… Онпочему-то вспомнил, что это вовсе не по-испански, а по-английски, в переводе нарусский значит «Капли слез». Капли слез, соленых, как морская вода, струилисьпо его лицу, и тут вдруг до его слуха долетел знакомый голос:

– Царев, держитесь, сейчас мы вас вытащим. Тутцелый интернационал трудится ради вашего спасения. Штука в том, что в лодке заглохмотор, лодочник сигналил вам: дескать, будьте осторожны, а вы решили, что этосигнал поворота, и потянули за стропы. Ну и свалили сами себя. Все в порядке,ребята, поднимайте, тяните этот чертов купол!

Егора вертело, окунало в воду, но вот лучсолнца ворвался-таки под поднятый купол, и воздух, живой воздух жизни, надежды…Надежды?! Тьфу!

Мотор заглох, говоришь? Мотор заглох?! Ишь какты стараешься спасти свою жертву! Не удалось, не удалось, люди вовремяподоспели, целый интернационал! Да здравствует интернационал!

– Это есть наш последний, – пробормоталЕгор, почти теряя сознание от счастья, – и решительный бой. СИнтернационалом… с Интернационалом… воспрянет род людской!

И купол запрокинулся на сторону, открыв еговзгляду великолепную картину живой жизни, осененной солнцем и освященнойнадписью на горе: «Аллах, родина, король»!

Была уже тьма-тьмущая-ночнущая, когда санитарветлечебницы Серега Лариков сошел с электрички и двинулся в здание вокзала, всееще не веря, что добрался до города. Уж думал, придется ночевать в оледеневшемза зиму, еще не прогретом скупым апрельским солнышком садовом домике. Честноеслово, за ночь он и сам домик, и четыре чахлые яблони, и остатки штакетника нарастопку бы пустил, только б не замерзнуть!

Приехал он в сад поздно, пока ходил тамтуда-сюда, ужасаясь запустению и разору, царившим кругом, от души матерясь,созерцая практически пустой дом (за зиму вынесли все, даже стекла аккуратненьковыставили из окон, и теперь по углам темнели горки еще не растаявшего снега),время дневное вышло. Потом Серега зашел к сторожу и долго бессмысленно ругалсяс ним, суля взыскать по суду деньги, которые садоводы исправно платили этомубездельнику, чтобы он стерег их добро, а он ряшку наел, деньги пропил и закрылглаза на то, что все домики практически разворованы. На станцию Серега пошелуже совсем в обрез к электричке, но маленько сбился с пути в темном лесу иопоздал. Пришлось ждать последнюю, а это никому не ведомо, придет она или нет,попадешь ты сегодня домой или придется тебе возвращаться в разворованныйдомишко.

Электричка все же пришла, но настроение так иоставалось паршивым. Серега уж уговаривал себя так и этак, убеждал нерасстраиваться. Ведь ежели следовать пословице: «Не потому мужик горюет, что унего корова сдохла, а потому, что у соседа жива», – у Сереги были всеоснования смотреть на жизнь с оптимизмом. Не его одного ограбили, все равнопострадали. Однако вот такой он был дурачина, никак не мог научиться отыскиватьхотя бы крупицы счастья в чужом горе. Вдобавок разболелась рука, сломанная ещев армии. Из-за нее вся его жизнь полетела под откос, да и еще рука, сволочьтакая, беспрестанно болела к плохой погоде или от всяких неприятностей, то естьпрактически каждый день.

Черт… а мамаше что сказать? Это ведь она емууже целый месяц плешь проедала, Христом-богом просила: съезди в сад да съезди,он тянул, тянул кота за хвост, пока у матери не начались сердечные припадки.Сегодня наконец отправился в путь… И что ей сообщить? Ведь испилит сыночка:дескать, съездил бы пораньше, так, может, сберег бы добро, а теперь с чем мыостались, нынче одну лопату не купишь, а нам, считай, все сызнова наживатьпридется…

Черт, ведь даже газовую плиту вынесли! Этогомамаша не переживет, точно не переживет!

Серега яростно рванулся вперед и столкнулся скакой-то женщиной, которая неслась как угорелая по залу, расталкивая валившуюнавстречу толпу пассажиров.

– Куда прешь?! – рявкнул на нее Серега,но она только глянула на него полубезумными глазами и ринулась дальше.

Что-то в ней было такое… знакомое. От нечегоделать Серега оглянулся и проводил ее взглядом. Да нет, откуда, никогда не былоу него таких знакомых – в рваных колготках, облегающей юбочке, видной из-поддорогой замшевой куртки, с рыжими, небрежно причесанными волосами.

Сначала он узнал куртку – все-таки вволюнасмотрелся на нее сегодня. Куртка была стильная, песочного цвета, мужскогопокроя, с широкими плечами и присобранная на бедрах, украшенная какой-тоиндейской бахромой по рукавам. Классный куртец, такой сразу запоминается. Да иэти рыжие волосы Серега запомнил, чудилось, на всю оставшуюся жизнь. Потом ноги– на ноги он тоже нынче пялился довольно откровенно, не мог насмотреться, ну итеперь сразу их вспомнил: длинные такие, казавшиеся еще длинней из-за чрезмернокороткой и узкой юбчонки. И на этих бесподобных ногах были рваные, просто-такииспещренные стрелками колготки! Серега не поверил своим глазам, когда посмотрелна ее лицо. Поначалу даже решил, что обознался: лицо оказалось в боевой раскраске,нарумянено, в яркой помаде, сверкающих тенях, на ресницах килограммы туши… Ноглаза эти, серо-зеленые, как виноград, подернутый пыльцой, были, конечно, ееглазами, этой, как ее там звали…

А имя-то он забыл. Ну и ладно.

Серега пожал плечами и двинулся своим путем:его какое дело, если дама, интересующаяся бешенством собачек, бросила своегобогатенького кавалера с его желтой фляжечкой и шляется по вокзалу вполночь-заполночь в облике подзаборной шлюхи? Сделал несколько шагов, потом,сам не зная почему, повернулся и потащился вслед за ней.

Она оглядывалась, вытягивала шею, пытаясьпрочесть надписи на указателях. Наконец нашла, что искала: почту. Бросиласьтуда со всех ног, Серега шел следом как пришитый, напоминая себе, что вот-вотуйдет последний автобус, и тогда придется тащиться на Сортировку, где он жил, вобъезд на трамвае, а придет ли тот последний трамвай, тоже еще не факт. Он себераз двадцать это напомнил, пока стоял за приоткрытой створкой двери в пустое,безлюдное почтовое отделение, где девица покупала карточку для таксофона, ипотом, когда слушал ее разговор. Сам не знал, что удерживало его на месте, чтозаставляло прислушиваться. Но стоял, слушал – и постепенно переставал верить нетолько глазам своим, но и ушам.