Шрифт:
Интервал:
Закладка:
О жизни Тэффи в этот период известно очень немногое. Мы знаем, что в течение первой половины 1942 года она и ее приятельница-врач переехали из временного жилья на улице де Любек в квартиру на элегантной улице Франциск-Сарси в Пасси. То лето она и Зайцевы провели в имении ученого-правоведа В. Б. Ельяшевича (1875–1956) и его жены Фаины (ум. 1941) в Бюсси-ан-От в департаменте Йонна. Именно оттуда она написала Буниной об утрате еще одной ниточки, связывавшей ее с прошлым: «Мой бедный Ляцкий умер»[645].
Нет никаких свидетельств того, чтобы Тэффи хоть что-нибудь опубликовала в период оккупации. После войны она писала Цетлиным: «Я не коллаборировала, несмотря на просьбы со стороны “властей” и даже угрозы. Жила скверно, но душу не продала»[646]. Давление возросло в июне 1942 года, когда появилась русскоязычная газета «Парижский вестник», издаваемая на средства оккупационных властей, но Тэффи с ней не сотрудничала [Мнухин 2000: 28]. По утверждению Берберовой, Тэффи отказалась (как и сама Берберова, а также другие выдающиеся русские писатели) и от переиздания своих сочинений для их распространения нацистами на оккупированных территориях Советского Союза [Шраер и др. 2010: 106]. Ее единственную известную попытку опубликоваться инициировал Евреинов, который в 1942 году предложил ей представить сценарий «Les héritiers de la jument grise» («Наследники серой кобылы») на конкурс, спонсируемый литературно-политическим еженедельником «Comœdia» – по утверждению одного источника, «вероятно, единственном местом на оккупированной территории, где могли без серьезных последствий публиковаться писатели, отказавшиеся от сотрудничества с захватчиками» [Riding 2011: 69][647]. Понятно, что сценарий не победил.
Хотя Тэффи ничего не публиковала, однако летом 1943 года она неожиданно получила признание в другой области искусства – музыке. Она сообщила Бунину «забавную новость»: 6 августа по «Радио-Пари» оркестр «Верней» «будет исполнять Брамса и… mélodie tsygane de Nadine Tefif[648]. Так стоит в программе. Чего только на свете не бывает!» Бунин ответил, что они «висели» на радио, но «ничего не услыхали»: «Треск, гром, землетрясение! Все же поздравляю Вас с новым званием – композиторским!»[649]
Этот обмен письмами состоялся на русском языке, поскольку после полной оккупации Франции Германией 11 ноября 1942 года было отменено ранее существовавшее требование вести переписку между зонами на французском. Поскольку возможность общаться упростилась, Тэффи стала чаще писать Буниным, гораздо подробнее, хотя и по-прежнему с осторожностью описывая жизнь в Париже. В первом из сохранившихся «русских» писем, датированных 13 марта 1943 года, она передала «меланхолическую» новость о том, что умерла подруга Буниной «Mme. [Ольга] Апостол… (не у себя дома, а у Мелиты)»[650]. Она воспользовалась именем Мелитты Левиной, еще одной погибшей в лагерях подруги Буниной, чтобы обозначить тех, кто был арестован. Еще она сообщала, что Фондаминский умирает от рака, хотя к тому времени он уже погиб в Освенциме. В архиве Тэффи сохранилась одна полученная от него открытка, которая была написана незадолго до его депортации и датирована 8 августа 1942 года. «Со мной все в порядке, – писал он. – Я всегда спокоен, весел и доволен, хоть и худой, как Ганди»[651]. В своих воспоминаниях о Фондаминском Тэффи цитирует его последнюю открытку, адресованную ей и матери Марии, поскольку иногда они писали ему вместе: «Пусть мои друзья обо мне не беспокоятся. Скажите всем, что мне очень хорошо. Я совсем счастлив. Никогда не думал, что столько радости в Боге» [Тэффи 2004: 327]. В 2004 году Константинопольский патриархат канонизировал и Фондаминского, принявшего христианство в лагерях, и мать Марию, погибшую там в 1945 году [Урицкая 2010: 124, примеч. 20].
В письме Буниной Тэффи отзывалась о себе довольно беспощадно: «Я стала старая и вроде какой-то самодурки. То чего-то на всех обижусь, то прихожу в умиление и радуюсь на всех встречных собачек». Ее материальное положение было устойчивым, ее не мучили постоянные тревоги, и даже болезнь не причиняла особых беспокойств:
Питаюсь хорошо, квартира у нас барская, события интересные, звук D. C. A. [Défense Contre les Aéronefs – противовоздушной обороны] меня развлекает, п<отому> ч<то> у меня душа валькирии. Здоровье у меня, по мнению врачей, очень плохое – грудная жаба. Это скорее скучно, чем больно, но зато как финальный аккорд жизни много благороднее, чем прочие болезни.
Летом 1943 года Тэффи вновь пригласили к Ельяшевичам, где она оказалась в обществе П. Б. Струве и других выдающихся русских интеллектуалов. «Здесь очень спокойно, но безумно скучно… – сетовала она. – Сожители старые, умные, толкуют о политике (это по крайней мере интересно), но больше о том, кто когда получил профессуру и кто когда опубликовал докладную записку»[652]. Ей пришлось уехать раньше, чем предполагалось, поскольку в доме у нее «было не все благополучно», как она писала Буниной 24 сентября; выяснилось, что она сильно ошиблась в своей приятельнице-враче, которую теперь считала «отчасти сумасшедшей, отчасти бешеной»[653].
Стремительное возвращение Тэффи негативно отразилось на ее здоровье, но если предоставлялась возможность, слабое сердце не удерживало ее от появления на людях, потому что «от… лежанья человек мрачнеет и даже бесится», как писала она Буниной в ноябре[654]. Она редко встречалась с Зайцевыми, поскольку ее воскресшая привязанность к друзьям, по-видимому, не выдерживала более близкого общения, но довольно неожиданно сошлась с Гиппиус. «Из общих знакомых чаще всего вижусь с Зин<аидой> Ник<олаевной>, – сообщала она Бунину. – Она уже почти бестелесна, но так как ничего не понимает ни в каких тикетах и рационах, то с ней интересно можно поговорить»[655]. В воспоминаниях о Гиппиус Тэффи приводит больше подробностей:
Мне всегда было с ней интересно. И лучше всего, когда мы оставались с ней вдвоем или втроем. Третьим был очаровательный И. Г. Лорис-Меликов, старый дипломат, человек блестяще, всесторонне образованный. <…> Я ценила нашу дружбу. У Зинаиды Николаевны народ собирался по воскресеньям, но тесный кружок тайно – по средам. К ней можно было прийти,
