составить яркое представление о последних годах жизни этой четы[642].

Сначала Тэффи жалела обнищавших пожилых супругов: «Очень грустно, – писала она Зайцевым в середине августа. – Они оба совсем “gaga”. Он злющий, а она бестолковая». Впрочем, когда они съехали из «Мэзон Баск», жалость Тэффи превратилась в зависть, поскольку Мережковские арендовали «великолепную виллу – 1000 фр<анков> в месяц» (за которую, как она сообщала позднее, они никогда не платили), но когда их положение ухудшилось, в ней вновь проснулась жалость: «Мережковским плохо – закрыли им газ. Беда. Очень оба старые, жалкие и кривые», – писала она 3 марта 1941 года.

Тэффи испытывала особую неприязнь к Мережковскому. Он мог вести себя как исчадие ада: «А он такой злющий, что от него, как от каракатицы, вода кругом делается черной. Я ему руку не подаю – страшно. Еще палец отхапнет», – жаловалась она Зайцевым 7 октября 1940 года. Учитывая эту личную неприязнь, поражает, что Тэффи весьма терпимо относилась к его политическим взглядам (его предполагаемому сочувствию нацистам). На самом деле вскоре после празднования его 75-летнего юбилея 14 августа 1940 года она намекнула на антинацистские настроения Мережковского. Он говорил «очень хорошо», но «бестактно» (находясь в городе, оккупированном немцами) высказался по поводу политики: «Конечно, речь шла об “Антихристе”. Сами знаете каком, и о надежде, что когда антихристы сгинут, то святая Россия соединится со святой Францией». В более поздних воспоминаниях она смогла открыто отождествить антихристов с большевиками, «терзающими Россию», и немцами, «которые сейчас душат Францию» [Тэффи 2004: 216] («О Мережковских»). Письма и воспоминания Тэффи расходятся в том, когда изменилось отношение Мережковского к нацистам. В письмах говорится, что эта перемена обнаружилась к декабрю 1940 года, но в воспоминаниях она связывается с нападением Германии на Советский Союз в июне 1941 года и приписывается принципу: «хоть с чёртом, да против большевиков» [Тэффи 2004: 220]. Тэффи также категорически утверждала, что «никто не посмеет сказать, что Мережковские “продались” немцам. Как сидели без гроша в Биаррице, так и вернулись без гроша в Париж». И еще она отрицала антисемитизм Мережковского [Тэффи 2004: 227–228] («Зинаида Гиппиус»).

Гиппиус вызывала у Тэффи более сложные чувства. Как она признавалась Зайцевым, в «Мэзон Баск» Гиппиус, в несвойственной ей манере, заходила к ней побеседовать «и очень мила», но затем ее визиты в квартиру Тэффи стали почти что невыносимы. 7 октября Тэффи описала, как полуслепая и почти полностью оглохшая Гиппиус бесцеремонно шарила в ее вещах:

…схватит со стола карандаш и кричит: «А это у вас что?» Отвечаю: «Карандаш». – А зачем? – Чтобы записывать. – Что записывать? – Да все что нужно. – Сами купили карандаш? – Сама. – А зачем? И так без конца. Недавно влезла в мое бидэ головой и кричит: «А это еще что такое? Что вы там держите? Сахар? А у нас сахару уж нет». Прямо беда. Ничего не слышит, ничего не видит и качается на тоненьких ножках.

Однако со временем Тэффи начала ценить визиты Гиппиус и разговоры с ней. «Зина заходит ко мне, но говорим мы с ней на темы не временные, и это интересно», – отмечала она в июне 1941 года.

Невзгоды, которые Тэффи испытывала в Биаррице, усугублялись тревогой о семье и друзьях. Беспокойство за Гулю улеглось, когда в феврале 1941 года Тэффи получила разрешение написать ей в Варшаву (также оккупированную) и вскоре, к своей радости, получила ответ. «Жива-здорова, – делилась Тэффи с Зайцевой, – служит кассиршей – очевидно, в театрах застой. Очень горда, что умеет считать». Вскоре она также «через Vichy получила весть о Вале», однако потом не было никаких известий в течение примерно четырех месяцев. Только в июне она узнала, что с Валей все хорошо, «но беспокойство не покидает, – писала она. – Уж очень страшные времена».

Из всех друзей Тэффи больше всего беспокоилась за Фонда-минского, который, будучи евреем, по-прежнему оставался в Париже. В начале августа, вскоре по приезде в Биарриц, она писала Зайцевой, что ее «очень… заботит Илюша», а 27 августа просила: «…загляните, пожалуйста, к Илюше и напишите мне, что с ним, на Ваш глаз. <…> Он мне на письмо не ответил. Я прямо за него боюсь». Ее страхи оправдались, потому что Фондаминский оказался в числе тех нескольких сотен парижских русских, кого 22 июня 1941 года, в день нападения Германии на СССР, отправили в пересыльный лагерь для интернированных в Компьене [Мнухин 2000: 22]. Осторожность, проявленная в сообщении Зайцевым, указывает на то, что Тэффи знала об аресте Фонда-минского и Зеелера (1874–1954), председателя Союза русских писателей и журналистов: «Говорят, будто Илюша и Влад<имир> Феофилович уехали из Парижа». Вскоре большинство задержанных были отпущены, но Фондаминский остался в заключении и в августе 1942 года в ходе массовых арестов и депортации евреев из Франции был отправлен в Освенцим [Урицкая 2010: 90].

Тэффи страшилась перспективы возвращения в Париж, особенно после бесконечной череды напавших на нее болезней, от невралгии и гриппа до проблем с сердцем, которые застали ее в Биаррице. «Страшно, – писала она Зайцевой в апреле 1941 года. – Пугает пустота, и одиночество, и беспомощность. <…> Одна жить абсолютно не могу». Позднее той же весной она жаловалась, что у нее «совсем сдало сердце. <…> Какая-то спазма в груди, и ничем ее не пронять». Как она и подозревала, это было началом серьезной и длительной болезни. К счастью, как взахлеб писала она в мае, она познакомилась с женщиной-врачом – «удивительным другом», – которая не только помогла ей в медицинских вопросах, но и нашла в июне квартиру для них обеих, когда Тэффи пришлось освободить комнату на авеню де ля Рэн Натали. Позднее, летом, они решили поселиться вместе и в Париже, и к сентябрю Тэффи с новой приятельницей (имя которой так и не было названо) вернулись в столицу Франции.

Оккупированный Париж: 1941–1944

К тому времени, как Тэффи вернулась в Париж, русская община существенно уменьшилась, поскольку некоторые ее члены были арестованы, а другие уехали за границу или за пределы зоны оккупации. Большинство довоенных эмигрантских учреждений также перестало существовать, поскольку 28 августа 1940 года были распущены все иностранные организации, в том числе «приблизительно 800 русских культурных, образовательных и благотворительных учреждений» [Мнухин 2000: 6; Johnston 1988: 162]. Все довоенные русские газеты, журналы и издательства были закрыты, и в октябре 1940 года на смену старым творческим союзам пришло профашистское Объединение русских деятелей литературы и искусства [Мнухин 2000: 9].

По общему признанию, попытки привлечь парижских русских к сотрудничеству с нацистами не привели к появлению значительного числа активных