не встречает их общих знакомых. Только по четвергам в редакции газеты она пересекалась с Алдановым и изредка виделась с Зайцевой, которая, как она кисло отметила, «все такая же пламенная и категоричная»[626]. Возможно, недостаток общения отчасти объяснялся лютыми морозами, но в то же время они обеспечивали относительное спокойствие. «Жизнь в общем спокойная, – писала Тэффи в марте 1940 года, – налетов вражеских никто не ждет – слишком холодно»[627]. Впрочем, к апрелю она начала тревожиться по поводу такого благодушия. «От нас требуется одно: не волноваться. Мы и не волнуемся. Иногда даже чрезмерно не волнуемся…»[628] Обратившись к нападению Германии на «маленькие народы», она иронически отзывалась о попытках агрессора морально оправдать свои действия:

Как это ни удивительно, но нравственный закон торжествует. <…> Самые бандитские, зверские, волчьи поступки люди, совершающие их, стараются объяснить высокими и нравственными побуждениями. Никто не говорил до сих пор: «Да, мы напали на маленький, беззащитный народ, потому что с беззащитного легче содрать шкурку». <…> Наоборот. Совершающие беззаконность, преступления стараются всячески убедить мир, что именно это и есть поступки, продиктованные самыми прекрасными рыцарскими движениями души…

На следующей неделе Тэффи опубликовала свое последнее довоенное художественное произведение, «Этапы», где человеческой жестокости и насилию, свидетелем которого была писательница, придавался обобщающий смысл. Повествовательница Лиза вспоминает давнюю, времен своего детства, Пасху в России. Стоя в церкви, она чувствовала, как у нее «болит сердце», когда священник рассказывал о предательстве Христа, совершенном Петром, и думала о том, как из века в век передаются те страшные слова: «Распни, распни Его!» – которые слышал Петр. Девочка задается вопросом: «Чем заплатить, как искупить нам, людям, чтобы [произносящий их страшный голос] умолк, чтобы не слышать его?» [Тэффи 1997–2000, 7: 213][629]. Затем рассказчица обращается к временам Гражданской войны; находясь на корабле, она слышит гудение, а моряк объясняет ей, что это гул церковных колоколов в честь Великого четверга и службы, на которой читаются двенадцать Евангелий. Слова «двенадцать Евангелий» вызывают в ее памяти то далекое прошлое, когда она стояла в церкви, и вопрос, которым она задавалась тогда, встает еще более остро теперь, во время братоубийственной войны, которая уничтожала старую Россию: «Что делать, как искупить нам, людям, чтобы страшный крик умолк, чтобы не слышать нам: “Распни, распни Его!”» [Тэффи 1997–2000, 7: 215]. Но крик ничуть не умолкает; в то время, когда Тэффи писала этот рассказ, он раздавался еще более настойчиво, ибо 10 мая, менее чем через две недели после публикации «Этапов», немцы напали на три маленькие страны, граничащие с Францией, – Люксембург, Голландию и Бельгию, а еще через несколько дней перешли границу самой Франции и заставили французскую армию отступать.

19 мая Тэффи отметила, что вновь завыли сирены[630]. Они не вызвали особой тревоги, поскольку люди «к ним привыкли», но на следующей неделе в небе появились самолеты, не обращать внимания на которые оказалось не так-то легко. Чуть более недели спустя, во время совершенного 3 июля воздушного налета на Ванв, Тэффи суждено было воочию убедиться в разрушительной силе нового оружия. Как Зайцев сообщал Бунину, его жена, навещавшая Тэффи как раз в это время, «попала в настоящую бомбардировку» и «видела и пылающие автомобили на улицах, и развороченные дома»[631]. Тэффи описала их «боевое крещение» в фельетоне, опубликованном в следующую субботу:

…как будто попали мы в самый центр какой-то чортовой фабрики на полном ходу. Гудели трубы, грохотали колеса, скрежетали винты, хлопали ремни, звенели цепи, пылали горны, со свистом вылетал пар. Сражения не было. Битвы не было. Мы знали, что где-то высоко в небе наши защитники гонят врага – но мы не видели и не слышали этого. Чортова фабрика заполнила наш мир[632].

Тэффи рассказывает об одном проявлении традиционных человеческих ценностей посреди этого механизированного ада. Во время тревог некая молодая женщина всегда носила с собой большую коробку, и люди думали, что в ней хранятся ценные вещи, но там была украшенная ленточкой цветов французского триколора черепаха, которую эта дама обещала своему сыну оберегать. Тэффи подводит итог:

Говорят, что рушится старый мир. Грубая сила, насилие, лицемерие, ложь, измена и злоба задушат живую жизнь. Но вот есть на несчастном свете Божьем коробочка, и хранится в ней самое дорогое человеческое сокровище: нерушимые традиции нашей души, – вера в слово, любовь и верность.

Опубликованный 9 июня 1940 года, этот фельетон стал последним написанным Тэффи для «Последних новостей» (переставших выходить двумя днями позднее). До окончания войны других фельетонов она не писала. 10 июня, на следующий день после его публикации, она уехала из Парижа, чтобы присоединиться к дочери в Анже[633]. Тэффи писала о своем отъезде в неопубликованных записках:

У меня есть пропуск и приглашение в Анже и в Биарриц. И. Фондаминский позаботился обо мне, позвонил А. Керенскому, и пропуск мне был выдан. Но ехать не хотелось. Сама не знаю почему. Вероятно, просто надоело. Немало гоняли нас по всему свету и войны, и революции. Но прежде это было ново и интересно и возбуждало нервы. Теперь все так знакомо и так скучно[634].

И все же она отправилась в путь, присоединившись к массовому исходу охваченных паникой людей – согласно некоторым оценкам, Париж покинули три четверти населения [Weber 1994: 276]. Когда такси прибыло на вокзал, дорогу ему преградила огромная толпа: «Солдаты, дети, бабы, сундуки, детские коляски, чемоданы, велосипеды, какие-то колеса, матрацы, больной на носилках, группа детей-однолеток – очевидно, какой-то приют…» Через день-другой Тэффи написала Зайцевой, что, на ее счастье, ей на выручку пришла Евгения Васютинская, каким-то чудом «пробиваясь через огромную толпу, разыскивая каких-то парней», которые согласились дотащить ее багаж.

Поезд Тэффи прибыл в Анже с пятичасовым опозданием, и несмотря на то, что ее мучили судороги в ногах, ей пришлось добираться до Валиного дома пешком. На другой день она сообщила Зайцевым, что, сидя в кафе, «следила за вереницей беженцев на телегах, автомоб. камионах[635], и даже проехал наш парижский автобус, груженный какими-то подростками. На автом. на крышах почти у всех – матрацы – это против осколков. Везут детей в огромном количестве, везут собак, кошек, птиц в клетках»[636].

Судя по этому и последующим письмам, перед лицом опасности, в которой все они оказались в Париже, от обиды Тэффи на Зайцевых не осталось и следа. Она писала: «…очень мучаюсь, что не с Вами», – но