Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Судьба еще одной матери в «Мы, злые» – одном из наиболее тонко сделанных рассказов сборника – говорит об обстоятельствах, мешающих оставаться такой нежной. На Ольгу навалились те многочисленные беды, которые выпали на долю русских эмигрантов в период Великой депрессии: муж лишился работы; дочь, девятилетняя Маруська, серьезно больна; сама она постоянно измучена физически изнуряющими домашними делами и заботой о раздражительном ребенке, в то время как ее никчемный муж безрезультатно бродит в поисках работы. Однажды днем, когда она отчаянно пытается справиться со своими делами, ее посещает некая «славянская душа» (обаятельный в 1920-е годы типаж сменился теперь заурядным позером) – дама, до такой степени зацикленная на своей абсурдной благотворительной миссии, что не замечает отчаянности ситуации, предстающей перед ее глазами. После ухода посетительницы Ольга сравнивает себя с такими «людьми со светлой душой» и задается вопросом: «Отчего у меня все в душе выжжено? Одна злоба осталась, как пламенный пепел» [Тэффи 1997–2000, 4: 284][585]. Злоба прорывается наружу, когда она хватает за плечи закатившую очередную истерику Маруську и кричит: «За что ты мучаешь меня? Что я тебе сделала?» И тут же, физически «почувствовав в своих руках хрупкое больное тельце» Маруськи, «исходя любовью и жалостью, прижала его к себе, дрожа и плача», и это совсем не та абстрактная любовь, о которой рассуждают «светлые души».
В тот вечер вместо обычной сказки на сон грядущий Ольга пересказывает Маруське сон о забитой кляче из «Преступления и наказания», отождествляя себя (подобно самой Тэффи в период болезни Тикстона) с этим несчастным животным. Впрочем, она изменяет финал, с издевкой цитируя «светлые» души: «Подними голову, взгляни выхлестнутыми глазами на это небо, в котором зажигаются алмазы звезд. <…> Взгляни и, воздев копыта, возликуй». Самозабвенная нежность наполняет ее, и она обращается к своему ребенку: «Ты спишь, моя кошечка? Хочешь молока? Я согрею, я не устала, я ничего… Хочешь?» [Тэффи 1997–2000, 4: 285].
Несколько рассказов сборника «О нежности» Тэффи посвящает тому, что считает чистейшим проявлением бескорыстной любви – любви, связывающей человека и животное. Она обращает внимание на то, что никогда прежде люди не держали столько собак и кошек; ведь независимо от того, успешны вы или неудачливы, они неизменно встречают вас с искренней радостью [Тэффи 1997–2000, 4: 214] («Знамение времени»)[586]. Она приводит различные примеры любви, проявляемой животными, например рассказывает о кошке, которая до того любила свою хозяйку, что положила ей на колени свою самую большую драгоценность – дохлую мышь [Тэффи 1997–2000, 4: 264] («Без слов»)[587].
В эти трудные времена общество животного – «большого пушистого белого кота Миюза» – поддерживало и саму Тэффи: как следует из состоявшейся в 1937 году беседы с ней, в нем «хозяйка души не чает. Он важно расхаживает по всей квартире, спит часто на письменном столе, – подчас на рукописях своей хозяйки, – но особенно любит сидеть у Надежды Александровны на коленях, мягко мурлыча»[588]. Тэффи испытывала все возраставшую потребность в кошачьей любви из-за охлаждения в отношениях со своими лучшими двуногими друзьями.
10. Зигзаги в жизни и творчестве (1938–1939)
Летом 1938 года, после очередной болезни, Тэффи спросила Зайцевых, нельзя ли ей присоединиться к ним в Монте-Карло (где жили Наташа и ее муж), но, как она сообщила Буниной, Вера «зловеще промолчала»[589]. «Вот так друзья! Пригрели и обласкали больного и одинокого друга, – с горечью продолжала она. – Но я ведь пессимистка. Мне кажется, что так и должно быть». Вместо этого Тэффи поехала «в крошечный курортик недалеко от Vichy», а ко времени ее возвращения в Париж события в мире приняли опасный поворот. В начале сентября 1938 года, перед началом мюнхенских переговоров французов и британцев с немцами, Франция провела частичную мобилизацию, войска отправились на линию Мажино, а испуганные парижане толпами покидали город [Weber 1994: 176]. Тэффи писала о военных мероприятиях, но фокусировалась на «частной мобилизации», что соответствовало ее полному горечи взгляду на дружбу: «Вот, живет человек. Он уважаем в обществе, любим близкими, все у него на своем месте. Слева друзья, справа жена, семья, за спиной знакомые. <…> И вдруг налетел смерч. И мгновенно вокруг него пустота. Особенно за спиной и слева. Ни-ко-го!»[590]
Будущее внушало Тэффи беспокойство. Раньше люди представляли себе «мирный» конец, мрачно писала она, – «жизнь под мостом, смерть на больничной койке, нищета, голод, болезнь, одиночество», но теперь они не могли вообразить, какие формы примет их будущее. Впрочем, все понимали, «что они будут более жестоки, более грозны»[591]. Мюнхенский сговор действительно принес мирную передышку, но, как отмечала Тэффи в марте 1939 года, у людей «ушки на макушке. Одно ушко слушает по радио речи с востока, другое ушко – речи с юга»[592]. Впрочем, несмотря на тревогу, в русской общине торжеств было больше, чем когда бы то ни было (что напоминало лихорадочную веселость перед Первой мировой войной): «Разверните русскую парижскую газету. “Бал-маскарад. Веселье до утра”. “Концерт”. “Вечер, концертное отделение. Танцы до утра”». Тэффи отмечала, что театр теперь тоже вызывал больший интерес, хотя, «к сожалению, в эмиграции драматургов мало». Разумеется, она относилась к числу этих немногих и в данный момент работала над новой пьесой, постановку которой должен был осуществить Евреинов, а за костюмы для нее взялся популярный карикатурист МАД (М. А. Дризо, 1887–1953); музыку и стихи писала сама Тэффи[593].
Пьеса «Ничего подобного» (из сборника Тэффи 1915 года было позаимствовано только название) в очень многих отношениях развивает традицию русской комедии, в особенности напоминая гоголевского «Ревизора». Действие в ней тоже происходит в провинциальном городке и начинается с получения письма, в котором сообщается о грядущем приезде важного чужака, на сей раз – американца Адама Мурзина. И вновь сюжет строится как комедия ошибок, но если местные чиновники у Гоголя принимают героя-бездельника за правительственного ревизора, то у Тэффи горожане решают, что американец – миллионер, и дружно набиваются к нему в родственники: по наблюдению Евреинова, основная интрига пьесы строится на «мечте о миллионе», столь распространенной в 1930-е годы[594].
