– Это жестоко, – Марго стало очень жаль де Мюссе, оказавшегося в таком нелепом положении, но Швачкин столь гордился талантом своего собрата по мнемотехнике Россини, что она ринулась исправлять собственную бестактность: – Но Россини – гений. И вообще его обожаю. Особенно увертюру к «Сороке-воровке».

Хорошо, что разговор вышел на музыку, тут и Марго могла явить кое-что. Она и явила. Даже в некотором отношении саркастическое: на эстраде появилось трио – пианист, скрипач и ударник, заигравшие фальшиво и громко. Сарказм Марго был обращен на исполнение. Федор Иванович сосредоточил сарказм, в свою очередь, на ударнике – унылом человеке с лицом писателя-шестидесятника прошлого века, борода и длинные волосы которого в то время, когда протекал описываемый ужин, были странным анахронизмом. «Чем мучить наши барабанные перепонки, сочинил бы сны Веры Павловны или выяснил, кому на Руси жить хорошо», – посмеивался Швачкин.

Намек на сны неведомой Веры Павловны уколол сомнением сердце Марго, как всякое женское имя, всплывающее из таинственного омута жизни Федора Ивановича. Слава Богу, Швачкин тут же забыл об этой инфернальной даме, болезненно сжав брови от усердия ударника-демократа.

– Я, кажется, понимаю Бернарда Шоу. Он, знаете ли, однажды, слушая подобное исполнение, спросил: «А что – музыканты играют по заявкам слушателей?» «Разумеется», – ответили ему. «Тогда, – говорит Шоу, – попросите их сыграть в домино».

Не в силах удержать восторга, Марго потянулась через стол и положила свою невесомую, еще не изувеченную артритом руку на кулак Швачкина, схожий с узлом корабельного каната, из сердцевины которого торчала вилка:

– Что бы ни случилось, Федор Иванович, вы должны знать, что до конца дней у вас есть верный друг. Вы всегда найдете у меня понимание и поддержку.

Полагаем, нет нужды описывать все течение знаменательного ужина. Любому уже ясно, что он был замечательным, остроумным, что и без того поверженное воображение Марго с каждым новым пассажем Швачкина получало смертельную рану и к воскрешению во имя созерцания тусклой действительности не стремилось.

Обещав позвонить в Москве, Швачкин, однако, не объявился. Не объявился во плоти, хотя ни на день не покидал Марго, предлагая руку и сердце, едва она успевала очнуться от ночных сновидений, главным персонажем которых оставался тот же Федор Иванович.

Она увидела его в театре. Марго с подругой попали на шумную премьеру «Горя от ума». В первом ряду сидел Швачкин. Сердце Марго, взмыв к горлу, рухнуло в полость, образовавшуюся от недавно вырезанного аппендикса.

– Он! – прошептала она подруге, которая была в курсе всех деталей (как реальных, так и воображенных) романа. – Он опять ищет со мной встречи в общественных местах. Ведь положение не позволяет ему частые приезды ко мне домой.

И тут!

– Я же в страшных туфлях, – с ужасом зашептала Марго.

– Скидывай, – шепотом откликнулась подруга, – надевай мои.

Весь первый акт они шарили ногами под креслами, ловя туфли, которые, как на грех, ускользали, грохоча о недвижные основания театральных рядов. А в антракте – толпа как-то непроизвольно вынесла Марго с подругой к тому месту, где стоял с коллегами Швачкин – было так людно, что не только туфли – туалеты рассмотреть было невозможно. Зато разговор Федора Ивановича был отчетлив для слуха.

– А долго еще? – спрашивал Швачкина один из руководителей культурного ведомства, человек высокого ранга, как знала Марго.

– Еще два акта, – ответил Федор Иванович, не в силах скрыть на лице презрения к руководящему знатоку классической драматургии. И невидяще мазнул взглядом по лицу Марго.

– Он боится на меня посмотреть, – зашептала Марго подруге, – так любит, что боится посмотреть.

«Ладно врать-то», – сказала про себя подруга. Прагматической этой подруге не дано было понять, что Марго никогда не врала. Она презирала ложь, неправда когтила ее душу, как фальшивая нота, терзающая Маргошин абсолютный музыкальный слух. Вымышленное существование Марго было стерильно правдивым и исполненным истовой веры в каждую подробность, подсказанную воображением. Только мало кто понимал это. А может, никто. А может, одна Светка.

Светка понимала и принимала сотворенную жаждой счастья эту бесплотную жизнь Марго. Как иногда в «коридорке» принимала рассказы Люськи-Цыганки. Потому что жизнь – это не только то, что свершилось, но и то, что пригрезилось.

Светка вообще более всех своих пациентов любила Марго. И утешительные ее вымыслы, и посвященность людям, и горести, подобно Светке, самой Марго не замечаемые, соединили этих женщин привязанностью, каковую хоть дружбой и не назовешь.

Наверное, так и стоит нарекать теплые связи бытия. Как знать. Наверное.

Нетленная грибоедовская комедия миновала сознание Марго. Даже когда в финале все персонажи, ведомые режиссерской находкой, подобно веренице бурлаков, потянулись к взошедшему на заднике солнцу будущего, что вызвало в зале восторженный, а может, недоуменный ропот, Марго осталась безучастна. Она боялась пропустить Федора Ивановича после окончания спектакля.

И они столкнулись. И Швачкин, к удивлению подруги, не верящей в истинность знакомства Марго, улыбнулся и, приложив руку к груди, отвесил дамам поклон.

– Не смог сдержаться! – шепотом воскликнула Марго.

Самым же поразительным было то, что назавтра после встречи в театре Федор Иванович позвонил и сам выразил желание прийти в гости. Правда, не вечером, как хотела бы Марго, а в обеденный перерыв.

Повторилась вакханалия приготовлений, сотрясшая жизнь Марго в восемнадцать лет.

Он пришел. Точно, как обещал.

Как непохожа была эта встреча на трагическое свидание с Мигелем!

Незабудок в эту пору года не водилось, а в глиняном кувшинчике стояли розы. И Федор Иванович отметил: «Роза в бокале золотого как небо Аи». Морковные и луковые цветники орнаментально распределились по столу. И Федор Иванович сказал: «Лукуллов пир!»

Он не ушел, он съел весь приготовленный обед, рассказав при этом, как однажды Россини, не выносивший музыки Вагнера, созвал на обед друзей. Когда все находились еще на террасе, в столовой раздался страшный шум и грохот. Россини бросился в столовую и, через минуту вернувшись, весело объявил: «Слава Богу – служанка зацепила скатерть и вся сервировка рухнула на пол. А я-то думал, что в моем доме кто-то осмелился сыграть увертюру к „Тангейзеру“!

Он вспомнил Россини! Это – пароль. Пароль, данный ей в прибалтийском ресторане. У нее уже был готов отзыв. Однако тут Федор Иванович покончил с десертом и мгновенно поднялся.

В опустевшей комнате Марго кружилась, касаясь пальцами тарелки, вилки Федора Ивановича, она поцеловала розы в глиняном кувшинчике «золотого как небо Аи». Он пришел! Он был тут!

«Еда была недурна, – думал Федор Иванович, садясь в машину, – а главное, хоть эта рожа не мелькала перед глазами». Последнее соображение относилось к Таисье, с которой он утром поссорился и решил на обед домой не возвращаться.