В ответ на слова Чернышева о предоставлении квартир детдомовцам она только рассмеялась.

— Ага, счаз! Эти песни ты кому-нибудь другому петь будешь, только не мне. Лучшие квартиры, что нам положены, давно уже выведены из фонда как аварийные. И проданы. А те, что остались… лучше на улице жить, чем там.

— Откуда ты знаешь?

— Да уж знаю. Я с Борькой Крестом сколько раз трахалась, после того уже, как его из детдома выперли. Ему тоже квартиру предоставили. Была я там, ага — развалюха гнилая, потолок того и гляди обвалится, стены мхом поросли… Нет, Артем, я тебе не дурочка, как все детдомовские, кого знаю. С какой это радости я должна жить в гнилушке да у станка горбатиться? Мне на четырех костях привычнее, я с двенадцати лет так зарабатываю, с тех пор как сюда перевели. Инна Вольдемаровна ментов да комиссии всякие по высшему разряду обслуживала. Ну а нам, кто под ними отрабатывал, — жратву дополнительную, шмотки из гуманитарной помощи самые лучшие и все такое. Эдик обещал меня в первую очередь к нормальным сутенерам сосватать — мы-то уже опытные, они таких ценят. Я уж прицелилась: баксов огребу кучу, рестораны, тачки красивые — в общем, все как у людей, а тут вы приперлись, обо<…>ли всю малину.

Савва слушал запись, забористо ругаясь, кляня директоршу на чем свет стоит. Даниил молчал, лишь побелевшие костяшки на стиснутых кулаках выдавали его волнение.

* * *

Следующим утром Чернышева разбудил ранний звонок. Это был Савва — он остался в конторе на ночь, дежурить.

— Только что сообщили. Инна Вольдемаровна Керн найдена мертвой в своей квартире. Судя по язвам и покраснениям на коже, она умерла от неожиданно резкой аллергической реакции на туесок клубники. Врач диагностировал крапивницу и почти сразу — отек Квинке. В желудке найдены остатки ягод, никаких ядовитых веществ экспертиза не обнаружила.

— Боже мой…

— Знаешь, — тихо сказал Корняков, — у нас тут Библия есть. Отец Сергий подарил. Так я полистал, нашел кое-что. Прочитать?

— Да…

— Смотри. Исход, глава девятая: «…и будет на людях и на скоте воспаление с нарывами…». Откровение, глава шестнадцатая: «…и сделались жестокие и отвратительные гнойные раны на людях…».

— Ты думаешь и это тоже… Даня?

— Я уже не знаю, что и думать. Не знаю.

Даниил три часа провел у отца Сергия, а потом, испросив разрешение Артема, взял недельный отгул. Пока в его помощи особой нужды не было — рутина с подготовкой материалов по делу «Зеленого луча» затянется не на один день. Страшная гибель обоих главных подозреваемых породила кучу проблем. Зато — нет худа без добра — согласились дать показания сторож и «меценат» Михаил Викторович, свидетели превращения Устенко. Да не просто согласились — молили об этом, упрашивали, даже ползали на коленях. В камеру предварительного заключения пошли сами, чуть ли не вприпрыжку.

Еще надо опросить девочек, да не забыть подыскать им временное жилье, лучше в семейном детдоме или при монастыре. В обычном приюте им сейчас делать нечего, могут просто не выдержать. А самое отвратительное, но, к сожалению, необходимое дело — просмотр архива «Зеленого луча»: при обыске найдено порядка полутора сотен дисков с самым омерзительным содержанием. Придется отбирать наиболее характерные образцы, готовить подборку для кинематографической экспертизы. Даниилу, пожалуй, лучше во всем этом не участвовать. А то, неровен час, еще кто-нибудь умрет.

Насколько понял Чернышов, духовник наложил на инока серьезную епитимью. Черный хлеб, вода, усмирение плоти, рубище вместо обычной домашней одежды, многократное моление…

Когда Даниил вышел, Корняков посмотрел ему вслед и спросил:

— Как ты думаешь, за что его?

— Тебе виднее, Сав. Ты же верующий. Я не знаю, как можно наказывать за чудо.

— Епитимья — это не наказание. Это благочестивое упражнение, приучающее к духовному подвигу.

Корняков выговорил фразу без запинки, видимо в свое время ему часто пришлось ее повторять. Артем улыбнулся.

— Если б ты еще и кодекс так же выучил!

— Я не учил, — мрачно сказал Савва и потупился. — Просто много раз слышал.

— Грешен? — быстро спросил Чернышов.

— Не без того. Отец Сергий мне… иногда тоже… Так первое, чему он меня учил — епитимье нужно радоваться. Ее… э-э… обычно назначают нечасто…

Старший контроллер веселился уже в открытую.

— Обычно, но не на тебя, да?

— Да, — сказал Корняков. — Не везет мне. Артем хохотал не меньше минуты.

— Ох, Сав, ты меня уморишь!

— Просто грешил много, пока не понял, что и как. И нечего смеяться! Я правда радовался, когда каялся, честное слово, будто груз с души упал!

Чернышов посерьезнел.

— А Даня тогда почему не радуется?

— У него, наверное, по-другому все. Он же все-таки инок, а я — простой мирянин. Может, за то, что он сделал, как-то по-особенному каяться нужно. Мы ж не знаем.

— Ты все-таки думаешь, Даня сам это сделал?

— Я не знаю… — Савва погладил бороду, зажал пальцами несколько волосков. Артем и раньше замечал за ним подобный жест. Обычно он означал, что Корняков в раздумьях или сомневается.

— Сам он по-другому считает. Помнишь, он все поправлял нас: не я, мол, а Господь чудо совершил! — Это не чудо, Артем. Это кара. Мера преступлений Устенко превысила какую-то норму… не знаю какую, и есть ли она вообще… и его покарали. Разве Господь в великой своей любви к нам мог такое совершить?

— Прости, если я чего не так скажу, но разве Бог не всемогущ?

— Он не только всемогущ, но и всемилостив. Господь Бог прощает всех. Что бы человек ни совершил, все равно прощает, если раскаяние искренне. Даже у самого закоренелого подлеца всегда есть шанс исповедаться и стать на путь истинный.

— Ага, то-то ты через пять минут разговора с Устенко к пистолету потянулся.

— Спасибо тебе, не дал еще один грех на душу взять. Но я — обычный человек, а значит несовершенен. Легко поддаюсь гневу. А Даня — другой. Может, Господь потому и дал ему эту силу? Самого достойного выбрал. Ведь инок наш не начнет карать всех направо и налево.

— А может, Даня просто проклял Устенко? — спросил Артем.

— Нет, ты что! Проклятие — серьезный грех для православного христианина. А для священника и вовсе один из самых тяжелых. Ему положено смиренным быть, подавать пример благочестия и всепрощения. Куда уж тут проклинать!

— Даня все-таки не священник.

— Он в монастыре сколько жил? А потом — в семинарии еще. Думаешь, его там смирению не научили? У послушника это вообще главная заповедь.