Большинство членов Тайного совета отправляются в Вестминстер раньше нас, и Чарльз Брэндон, старый друг Генриха, испрашивает разрешения тихо отбыть домой вместе со своей женой Екатериной.

– Он должен был меня предупредить, – говорит Генрих. – Из всех людей он-то должен был меня предупредить!

– Как он мог обо всем знать заранее? – спрашиваю я.

– Он не должен был дать кораблю выйти в море с таким большим перегрузом. Там было слишком много людей! – взрывается Генрих во внезапном приступе гнева; его лицо раскраснелось, а толстая вена на виске стала выпуклой и похожей на большого червя. – Почему он не знал о том, что флагман был перегружен? Значит, он был небрежен! Я вызову его во дворец для объяснений. Он был главнокомандующим на земле и на море, он и должен за все ответить. И ошибка здесь была вовсе не в моих планах, а в том, как он их исполнял! Я всегда ему все прощал, всю свою жизнь; но этого я ему не прощу!

Однако еще до того, как посланец с вызовом для Чарльза Брэндона успел покинуть дворец, к нам приходит известие из дома Брэндонов, что Чарльз заболел. А следом из Гилфорда примчался еще один гонец с вестью о том, что он умер. Самый старый, дольше всех остальных остававшийся в живых друг короля скончался.

* * *

Это стало последней песчинкой на чашу весов королевского терпения. Генрих безутешен. Он запирается в своих покоях и отказывается от всех услуг. И даже отказывается есть.

– Он заболел? – спрашиваю я доктора Баттса, когда мне докладывают, что роскошный обед был отослан обратно нетронутым.

В ответ доктор качает головой:

– Во всяком случае, не телесно, храни его Господь. Но эта смерть стала для него настоящим ударом. Чарльз Брэндон был последним из его старых друзей, единственным другом детства. Его Величество словно потерял брата.

В тот вечер, хоть моя спальня находится в трех комнатах от спальни короля, я слышу страшные звуки, нечеловеческий вой, который настолько меня пугает, что я забываю о своем презрении к глупому ритуалу, осеняю себя крестным знамением и шепчу: «Господи, спаси и помилуй!» Звук повторяется снова и снова. Я выскакиваю из кровати, рявкаю «оставайся здесь!» своей компаньонке и бегу через разделяющие нас комнаты к дверям в спальню короля, возле которых замерли бесстрастные стражники. Из-за дверей я слышу громкие всхлипы.

Я на мгновение замираю в сомнениях, не зная, что мне делать – идти вперед или вернуться обратно. Я даже не знаю, велеть ли мне стражам постучать или просто самой подергать за ручку. И стоит ли мне заходить туда и напоминать ему о том, что Чарльз Брэндон умер, будучи верующим, и что его душа вознесется в рай на воскурениях дорогостоящих заупокойных служб, – или же следует просто оставить его наедине с его непомерным горем. Он плачет, как обиженный, горюющий ребенок, как сирота. Это просто невыносимо.

Я делаю шаг вперед и пробую повернуть ручку. Стражи с каменными лицами, словно не слыша рыданий своего повелителя, отступают в сторону. Ручка поддается под моей рукой, но дверь оказывается запертой. Король заперся. Он хочет остаться наедине со своим всепоглощающим горем. Я не знаю, что мне делать, и, судя по лицу лейб-гвардейца, он не знает этого тоже.

Я возвращаюсь в свою спальню, закрываю дверь и укрываюсь одеялом с головой, но ничто не может заглушить громких стенаний короля. Всю ночь он кричит, оплакивая свои потери, и никто из нас, находящихся в этих комнатах, не может уснуть.

* * *

На следующее утро я облачаюсь в темное платье и иду в часовню. Я намереваюсь помолиться за упокой души Чарльза Брэндона и за то, чтобы Господь ниспослал мудрости моему мужу, сломленному невосполнимыми утратами. Я занимаю свое место и оглядываюсь вокруг.

К моему удивлению, я вижу, что Генрих уже тут, на своем обычном месте, подписывает какие-то бумаги, просматривает прошения. Только его уставшие покрасневшие глаза выдают то, что он провел бессонную ночь. Мне кажется, что он словно за одну ночь выжег весь свой страх и все свое горе.

Как только мы заканчиваем молитвы и произносим «аминь», он подзывает меня к себе. Я подхожу в сопровождении фрейлин, и мы все вместе покидаем часовню, идя по саду по направлению к парадному залу. Я держу его под руку, а король опирается о плечо пажа.

– Я устрою ему похороны с чествованиями как героя, – говорит он. – И помолюсь об этом.

Мне не удается справиться с удивлением: Генрих поразительно спокоен. Но он воспринимает мое удивление как дань своей щедрости.

– Да, я так и сделаю, – с гордостью подтверждает король. – А крошке Екатерине Брэндон не придется беспокоиться о наследстве для его сыновей. Я оставлю их обоих на ее попечении, я не стану сам брать их под свою опеку. Они могут наследовать имения отца полностью. Я даже позволю ей управлять их имением, пока дети не вырастут. Я ничего у них не заберу. – Он гордится своей необычайной щедростью. – Она будет рада. Да она будет просто в восторге! Она может прийти и поблагодарить меня лично, когда вернется ко двору.

– Она будет в трауре, – напоминаю ему я. – Может быть, она больше не захочет прислуживать мне. Или вообще возвращаться ко двору. Ее утрата…

– Ну разумеется, она вернется, – отметает он мои возражения, качая головой. – Она меня никогда не покинет. Она жила под моим присмотром с самого детства.

Я ничего не могу на это ответить. Как я могу сказать королю, что Екатерина предпочтет провести первые дни своего вдовства в молитве, а не развлекать его? Обычно вдова не выходит из дома первые три месяца после смерти мужа, и Екатерина точно захочет побыть со своими внезапно лишившимися отца мальчиками. Но потом я понимаю: он ничего этого не знает. Никто не посоветовал ему подождать, прежде чем вызывать меня во дворец после смерти моего мужа. Ему и в голову не могло прийти, что кто-то может не захотеть быть при дворе. Король никогда не жил в другом месте и не имеет ни малейшего представления о том, что такое приватность или чужие переживания, не понимает, что не все надо выставлять напоказ. Всего спустя пару дней после смерти мужа я была призвана ко двору, чтобы играть с Генрихом в карты и принимать его ухаживания. И только я могу помешать ему возложить то же бремя на Екатерину.

– Может быть, ей стоит побыть дома, в Гилфорде?

– Нет.

* * *

Однажды вечером ко мне приходит Нэн. Ужин уже давно окончился, и двор закрыт на ночь. Я готовлюсь ко сну. Она кивает моей служанке, отпуская ее из комнаты, и садится возле огня.

– Как я вижу, ты заглянула не на минутку, – сухо замечаю я, садясь напротив нее. – Хочешь бокал вина?

Она встает и наливает нам обеим по бокалу, и некоторое время мы наслаждаемся ароматом и вкусом темно-красного португальского вина, тягуче переливающегося в венецианском стекле. Каждый такой идеальной формы бокал стоит сотню фунтов.

– Что бы на это сказала мама? – спрашивает Нэн с чуть заметной улыбкой.

– Не привыкайте к этому, – тут же цитирую ее я. – Не расслабляйтесь. Никогда не забывайте о своей семье. И самое главное: как там ваш брат? Как Уильям? А у него есть такие красивые бокалы? А ему мы можем подарить такие же?