– Какой знак? – с любопытством спрашиваю я.

– Кто же его знает, – пожимает плечами Екатерина. – Я даже не спрашивала. Уверена, он был готов дать мне все, что бы я ни пожелала. Может, он показал бы мне какую-нибудь кровоточащую статую из разгромленного аббатства? Или портрет Мадонны, брызжущий молоком? Как оскорбительно даже просто предположить, что душу человеческую можно спасти путем платы дюжине злобных стариков, чтобы те пробормотали псалом-другой! Да как вообще в подобное можно поверить? Как об этом можно думать сейчас, когда люди прочитали Библию и узнали, что спасение приходит с верой, и лишь с нею одной?

Раздается стук в дверь, стражник открывает ее, и в комнату входит Анна Эскью, свежая и красивая, словно только что вышла от портнихи. Она входит с лучезарной улыбкой и опускается предо мною в глубоком поклоне.

– Господи, помилуй! – восклицает Нэн и, забывшись, осеняет себя крестным знамением, словно увидела привидение.

– Добро пожаловать, незнакомка! – говорю я. – Давненько мы с вами не виделись! Я была очень рада, когда узнала, что епископ Боннер вас отпустил. Правда, нам сказали, что вас отправили домой. Я и не думала, что еще увижу вас при дворе.

– О да, меня отправили домой, к моему мужу, – говорит она легко, как о чем-то само собой разумеющемся. – И, Ваше Величество, благодарю вас за то, что вы дали им знать, что я нахожусь под вашей защитой. Ваша протекция избавила меня от дальнейших допросов и от суда. Это я знаю точно. Меня освободили под его ответственность, но я снова оставила его. И вот я здесь.

Я лишь улыбаюсь, дивясь смелости этой молодой женщины.

– Госпожа Анна, вы так говорите, словно это было так легко сделать.

– Легко, как грешить, – весело отвечает она. – Но это был не грех, даю вам в том честное слово. Мой муж ничего не знает ни обо мне, ни о моей вере. Я кажусь ему такой же неуместной, как олень в овечьем загоне. Ничто не могло связать нас узами священного брака пред ликом Божьим, и никакие клятвы тут уже не имеют значения. Он тоже так считает, да только у него не хватает смелости сказать об этом епископу. Он не желает видеть меня в своем доме, не больше, чем я хочу там жить. Оленице и барану не ходить под одним ярмом.

Нэн вскакивает, встревоженная и настороженная, как стражник у дверей.

– Только вот надо ли было вам сюда приходить? – спрашивает она. – Не дело приносить ересь в покои королевы. И не стоило приходить сюда, если вам велели оставаться с мужем. И не важно тут, кто из вас двоих олень, а кто овца. Вы оба – пара глупцов!

Анна поднимает руку, чтобы остановить нервный поток слов.

– Я бы никогда не принесла неприятностей к дверям Ее Величества, – спокойно отвечает она. – Я знаю, кого мне следует благодарить за спасение. Я обязана вам жизнью, – говорит она и кланяется мне, затем снова поворачивается к Нэн. – Они были удовлетворены моими ответами. Они допрашивали меня снова, но я не произнесла ни слова, кроме тех, что были записаны в Библии, и им было не за что меня держать, как и не за что вешать.

Нэн невольно вздрагивает при упоминании повешенья, но старается не подавать виду.

– Так у епископа Боннера к вам нет претензий? – подозрительно интересуется она, бросив на меня быстрый взгляд.

Анна заливается быстрым и уверенным смехом:

– Боюсь, у этого человека всегда будут к чему-нибудь претензии. Вот только мне он ничего не смог предъявить. Лорд-мэр спрашивал у меня, считаю ли я просфору, преломленное тело Христово, святой, и я ничего ему не ответила, потому что знаю, что говорить о хлебе святой мессы – святотатство. Тогда он спросил меня, мол, если мышь съест освященную просфору, то станет ли мышь священной? На что я лишь сказала: «Бедная мышь!» Это был самый лучший вопрос, который он смог для меня придумать. Вы только представьте: ловушка со святой мышью!

Я смеюсь против своей воли. Екатерина Брэндон ловит мой взгляд и тоже хихикает.

– В любом случае хвала Всевышнему за то, что они все-таки послушались королеву и выпустили вас, – говорит Екатерина, постепенно возвращая себе уверенность. – Мы постепенно набираем вес, и взгляды королевы нашли понимание почти у всех придворных. Король прислушивается к ней, и в целом весь двор думает так же, как мы.

– А еще королева перевела сборник молитв, и их напечатали под ее именем, – с гордостью объявляет Нэн.

Взгляд карих глаз Анны снова возвращается ко мне.

– Ваше Величество использует свой ум и свое положение на благо всем истинным верующим, и особенно на благо женщинам. Женщина – писатель! Женщина издается под своим именем!

– Она первая в своем роде! – хвастается Нэн. – Она первая женщина, которую издают в Англии, самая первая публикуется на родном языке и первая указывает свое имя.

– Тише, – говорю я. – Таких ученых, как я, довольно много, и многие из них куда лучше начитанны. И до меня были женщины-писательницы. Но я была благословлена мужем, который позволяет мне заниматься наукой и писать. А нам всем дана благодать пребывать под рукой короля, который позволяет сделать молитвы, звучащие в церкви, понятными для верующих, его подданных.

– Хвала небесам за него! – горячо восклицает Анна Эскью. – Как вы думаете, он позволит вернуть Библии снова в церкви, чтобы все могли их читать?

– Уверена, что так оно и будет, – говорю я. – Потому что раз он распорядился перевести мессу, значит, собирается дать своему народу возможность читать Библию на том языке, который они понимают, и Святое Писание снова вернется в церкви.

– Аминь, – произносит Анна Эскью. – Тогда моя работа будет закончена, потому что я всего лишь цитирую слова из Святого Писания, которые запомнила наизусть, и объясняю, что значат эти слова. Половина евангелистов в Лондоне не что иное, как говорящие Библии. Если бы Библии вернули в церкви, мы все обрели бы покой. Если люди снова смогут самостоятельно читать, Господь будет снова окормлять великие множества детей своих. Это станет величайшим чудом нашего времени.

Дворец Уайтхолл, Лондон

Осень 1545 года

Мы приезжаем в Уайтхолл, уже когда становится холодно и изморозь окрашивает тисы в саду серебристо-белым на кончиках, оттеняя темно-зеленые тени у стволов. Чаши фонтанов затянул тоненький ледок, и я велю принести все меха из королевского гардероба в мой дом, замок Бейнардс. И снова обвиваю шею соболями Китти Говард. Но в этот раз я улавливаю на них свой запах, и призрак девочки-королевы растворяется в холодной сумрачной дымке.

Николас де Вент закончил парадный портрет королевского семейства и сейчас ожидает первого показа своего творения. Картина уже висит на месте, именно там, где мы велели ее повесить, и прикрыта шитой золотом тканью. Ее еще никто не видел, кроме тех, кто работал над нею в студии художника, и мы все ждем, пока король объявит о своем желании увидеть ее.

– Ваше Величество придет на первый показ? – спрашивает Анна Сеймур. – Его Величество прислал моего мужа, чтобы он сопроводил вас туда.