– Сначала я и не вспомнил про неё. Если бы в доме нашли труп, следы всяко привели бы ко мне, так как многие знали, что у меня был ключ, и видели меня в Борисовичах. Поэтому я ближайшей ночью раздобыл повозку и, закатав тело Верки в старый ковёр, вывез её подальше на пустырь. Только после этого я вспомнил про икону. Поначалу я не хотел туда идти, но потом решился. Я считал, что Савелий, убив Верку, забрал икону с собой, но когда я пришёл туда в очередной раз, то нашёл её в подвале под мешками с картошкой. Я перепрятал икону и до поры до времени больше её не трогал. Когда тело Верки нашли, я очень боялся, что где-то просчитался, и это убийство припишут мне, но мне повезло.

– Началась война, немцы стремительно наступали, и всем было уже не до смерти какой-то там распутной девицы, – подытожил Зверев.

– Что случилось потом? Как икона попала к Фишеру? – спросил Шувалов.

– В июле сорок первого в Печоры вошли немцы. Я был призван, но повоевать практически не успел. Мы попали в окружение, потом – плен, и я угодил в Кресты. Там-то я и познакомился с Фишером.

Свистунов нервно поёжился и обратился к Звереву:

– Васильевич, дай, что ль, закурить!

– Ты же у нас не куришь! – процедил Зверев. – Сам же всем говорил то и дело, что курить вредно.

– Дай, Паша, не в моём положении теперь молиться о здоровье. Суд, приговор, а потом стенка?

Было отчётливо видно, как подрагивают его пухлые щёки.

– Будь моя воля, я бы тебя, суку, прямо сейчас кончил… – Зверев демонстративно убрал лежавшую возле него пачку в карман и отвернулся.

Корнев махнул рукой, и Славин тут же встал и протянул Свистунову портсигар и спички. Когда тот закурил, он продолжил рассказ:

– Страх, Паша! Никто ещё не придумал от него противоядия. Многие спасаются водкой, кто-то курит, мечтая успокоить нервы, наверное, есть ещё что-то… Я не знаю. Немцы уж больно хорошо всё это как-то объясняют, но сейчас не об этом. Итак, я угодил в Кресты. Шансов выжить в этом жутком месте у меня практически не было.

Коммунист! Сотрудник НКВД!

Заметьте! Я сказал – «практически»! Но я выжил.

Вы спросите, как? Я отвечу: я просто хотел жить.

Увидев, как Зверев скомкал в кулак ещё не погасшую папиросу, Свистунов стал говорить быстрее и громче. Теперь он уже не казался таким невозмутимым и бесстрашным, как это было в начале допроса.

– Мой тёзка Лёнька Комельков рассказал вам про «милость Фишера», про это знали все заключённые. Об этом говорилось, обсуждалось, но никто не агитировал и никто не призывал от неё отказаться. Когда нас выгнали на плац, и Фишер вальяжной походкой и со своей едкой ухмылочкой вышел к нам покрасоваться, я огляделся по сторонам. Евреи, бывшие офицеры, не способные к работам старики и старухи – одним словом, расходный материал. Я всё понял. Когда Фишер начал говорить, а по-русски он говорил без акцента, я, услышав о лёгкой смерти, выскочил и прокричал: «Хочу! Готов на всё, чтобы умереть мгновенно!» Я помню его улыбку и его торжество.

Он спросил, кто я. Я ответил всё без утайки. Он спросил что-то еще, и я начал отвечать на вопросы. Как я понимаю, большинство из тех, кому суждено было познать «милость Фишера», были немногословны, они тряслись от страха и были скованны. Я же, несмотря на то что сердце моё уже давным-давно ушло в пятки, вёл себя раскованно и много говорил. Фишер был жестоким человеком, он был настоящим садистом, а у таких людей обычно не бывает друзей. Они очень одиноки, поэтому Фишеру постоянно был нужен собеседник. Знаете, говорят, что приятным собеседником является не тот, кто умеет красиво говорить, а тот, кто умеет слушать. Фишер был чертовски «приятным» собеседником! Я же стал для него настоящей находкой.

Я знаю, вы все подшучивали надо мной, считая, что я много болтаю и могу поддержать разговор и рассуждать на любую тему. Смейтесь же, но знайте… В тот момент моё умение спасло мне жизнь. Фишер скучал. Бесконечные опыты над людьми, издевательства над поверженным врагом… всё это было от элементарной скуки. Именно скука и заставляла его искать новые и новые развлечения. Когда вечером меня привели к нему в кабинет, он дал мне еды и самогона, очевидно, для того, чтобы развязать язык, но я не стал пить. А язык у меня всегда и без водки был хорошо подвешен. Сейчас я уже не помню, о чём мы говорили с ним, но он меня слушал. Я говорил и видел в его глазах интерес. Когда он задавал вопрос, я всегда давал ответ. Ну а когда он стал хвастаться своими познаниями в искусстве и завёл речь о своей коллекции, я вдруг вспомнил о припрятанной иконе. Я рассказал об её создателе. О том, как многократно икону пытались похитить, какую чудотворную силу она имела. И он меня слушал! Этот изощрённый убийца и садист забыл обо всём. Он спросил, что стало с этой иконой, а я ответил: «Я готов вручить её вам, херр Фишер, за небольшую плату». – «Какую же плату ты хочешь?» – спросил он. – «Безделицу для вас, но очень ценную для меня вещь – мою жизнь!»

Свистунов сунул папиросу в зубы, затянулся. Он даже не заметил, как она погасла. Снова чиркнув спичкой, он втянул дым, закашлялся и со слезами на глазах продолжил с надрывом:

– Этот мерзавец остудил мою праведную ярость холодным смехом. Он, если захочет, то я и так отдам ему икону. У него имеются тысяча и один способ заставить меня говорить, и он может получить икону без каких бы то ни было условий! И тут я совершил, пожалуй, самый храбрый поступок за всю свою жизнь. Я сказал: «Я отдам вам икону лишь в обмен на обещание сохранить мне жизнь!» Он задумался и велел конвою меня увести.

Меня отправили в барак. До конца ночи я трясся, как заяц, не зная, сумел ли я тронуть душу этого изувера, и наутро, когда нас всех вывели на плац, меня вытащили перед строем. Все, включая меня, знали, что сейчас будет. Когда Фишер подошёл, я был уверен, что сейчас он ударит, и моё сердце остановится. Все застыли от ожидания, и он прошептал так, чтобы лишь я один его услышал: «Когда я коснусь твоей груди, ты почувствуешь боль. Упади замертво. Никто не должен понять, что ты победил». Я был в замешательстве. В этот момент он ударил! Я инстинктивно рухнул