Наконец путешественники добрались до цели. Ипатьевский монастырь был слишком красив, чтоб его не полюбить с первого взгляда. Можно "не любить" Церковь вообще – но вот конкретную церквушку не любить всегда намного сложнее.

– А сколько лет этому монастырю? – вполне дежурно спросил Санька.

– Ну-у… одни историки считают, что он 1330 года. Другие – что где-то примерно 1270-го, не моложе!

– Какого-какого года!? – переспросил Санька ошарашенно.

Такие календарные расстояния обычно просто ошеломляют детей – даже школьного возраста. Каких бы пофигистов они из себя не изображали, даты, слишком далеко отстоящие от их года рождения, действуют на них почти мистически. Если и Великая Отечественная война для них сейчас уже почти что "древность", если стандартно-размытое "до революции" звучит почти как "до потопа", то что там говорить о датах XIII-XIV веков!

И уж совсем нет слов выразить чувство, когда понимаешь, что хоть это и древность… но за древностью-то – Вечность. Что здешнее время – только оболочка. Что Илья Пророк или Ипатий Гангрский на самом деле так же близки, как Саша или Ромка.

В святых местах в душе незаметно совершается какая-то большая и очень важная работа. Многое выступает из внутреннего тумана.

А тонкие тени листвы тихо трепетали на древних стенах, напоминая самый первый в мире кинематограф. У каждой тени была своя, видимо, довольно сложная роль, но разобрать весь сюжет почему-то не представлялось возможным. Может, это был фильм о взаимоотношениях человеческих атомов в толпе.

Храмы и башни ярко белели, как кусочки зимы посреди лета. В жару от них веяло спасительной прохладой. И вообще они какие-то – целиком иные, чем окружающий мир.

Вот ослепительное облако зашло за ослепительный купол собора. Теперь крест из сплошного золотого света лежал на небесном сугробе. Снежными казались под ним и все постройки монастыря.

– Крещёный снег, – сказал Санька, глядя на облако. – Его окрестили. Как меня – только я был маленький и не помню.

– Куда это вы меня, тёть Марин, завели? – шутливо проговорил он. – Завели и не подумали, что мне же теперь все облака будут по жизни напоминать кресты.

– Ну и пусть себе напоминают, – сказал Ромка.

– Пусть-пусть!.. тебе-то хорошо: тебе всё пу-усть, дусь-балдусь!..

Торжественная Соборная площадь Московского Кремля, уменьшившись, раскинулась перед ними монастырским двориком. История беззвучно-торжественно цокала по мостовой, а Вечность, оторвавшись, высоко возносила над ней купола. Белые стены обретали смысл в золотых луковках. Царь Небесный был близок и бесконечен. Царю земному было всего-то четыреста лет. Площадь, с которой Михаил Романов отправлялся в Москву, конечно, была чем-то похожа на площадь, ставшую конечным пунктом его восхождения на царство.

"И нам тоже скоро предстоит путешествие в Москву… – подумал Кирилл. – Хоть мы и не цари, но все дороги ведут в Рим, и все мы там будем. Там поймём – зачем!"

– Неужели в Москве – ЕЩЁ красивее церкви!? – протянул Саша.

– Не знаю, кому как, – ответила Марина. – По-моему, самая красивая церковь – это Человек.

– Как так?

– Ну, как: если Бог в человеке присутствует, то человек – храм.

– И я – храм!?

– И ты – храм. И все остальные. Но только некоторые люди – это храмы разорённые. А некоторые – интеллигентные и холодные, как музеи. Вот как в советское время, когда здесь тоже был музей.

– Здесь был музей!? – удивился Саша. – А почему? Людям типа больше нравился музей, чем вот такой вот монастырь?

– Да, наверно потому… что вообще вся наша человеческая культура – это "археологический музей" веры. Это я как музейный работник говорю.

– Почему?

– Ну, вот, представь: вместо кого-то живого, кого ты очень любишь, поставили бы хороший памятник. Он был бы очень красивый, его бы самые замечательные мастера сделали – но ведь с памятником не пообщаешься. Он тебе ничего никогда не скажет, не обнимет, не посмеётся, не утешит. Когда-то люди общались с Богом, а потом им сказали, что Его больше нет, и от их общения остались – памятники, музеи, разные вещи… Вот это всё и есть – человеческая культура. Без неё-то, конечно, было бы совсем плохо! Но, наверное, лучше всё-таки живой человек, чем коллекция вещей, оставшихся от него.

– Получается, все люди – сироты? – сделал свой вывод Саша. – А Бог, это как мама, с которой… ну, что-то случилось! Но только Он – воскрес. Да, тёть Марин?

– Да!

– Слушай, раз мы нашли друг друга – значит, Бог нас нашёл, – подпрыгнул вдруг Ромка. Может, это были и не его слова? Может, он их где-то слышал? Может, читал?.. Но в этот миг они стали его словами. Он их в прыжке поймал. И возможно, забыл их через минуту.

Через роскошное крыльцо взошли все вчетвером в Троицкий собор. Расписная галерея вводила, казалось, в терем, дворец, царские палаты. От неё было празднично-торжественно и… почти по-домашнему уютно. Каждый в душе чувствовал, что именно вводится по ней в гости к Царю царей.

За порталом открылась надмирная высь. Народа оказалось мало – а вот свечек почему-то очень много, как будто целое звёздное небо приземлилось в храм. Ангелы скатали его в свиток и спрятали здесь. Фрески ошеломляли бурным полётом фантазии и невыразимой таинственностью. Для ребёнка войти сюда – было всё равно что попасть внутрь самой яркой фантастической книжки с картинками. Абсолютная, совершенная реальность чуда ощущалась здесь везде. Чудо – как воздух! Чудо – как образ жизни.

– Су-упер!.. – только и выдохнул Санька. – А что тут вообще нарисовано?

– Ту-ут?.. Тут чудо на чуде сидит и чудом погоняет! и это, действительно, супер! – с таким же заворожённым видом отозвался Ромка.

Тут даже непонятно было, где страшно, а где красиво: всё – один цветущий восторг, смешанный со "страхом Божьим". "Ищите же прежде Царства Божия и правды Его…"

Если Ложь – основной закон падшего "змеиного" мира, то, может, фрески (как и любовь!) – попытка увидеть подлинную картину мира, какой он в Боге. Есть фрески и есть любовь: одно вИдение для глаз, другое – для души. Попытка преодолеть трёхмерное пространство и линейное время.

Что ты видишь на фресках? – образ Божий.

Что ты видишь в Человеке глазами любви? – образ Божий.

В мире лжи один человек видит в другом, в лучшем случае, просто чужого, в худшем – мразь… Но человек в храме приближается к миру, которого он в обычном состоянии не видит – и без которого не может жить! Если б то, что на фресках, не было бы правдой, не было бы и нас. От