– Почетное, говоришь? – горько усмехнулся он. – У Черного Доу? Он скотской неблагодарностью отплатил человеку, пощадившему его, украл и присвоил цепь моего отца! Такое уж и почетное то место? Да он поступил так, как я поступил бы с тем, кого страшусь больше всех: поставил тебя туда, куда враг первым делом обрушит весь напор, всю мощь, всю ярость! Мой отец всегда говорил, что ты самый закаленный, самый рассудительный боец во всем Севере, и Черный Доу это знает. Знает, что ты не согнешься, не попятишься под ударами. И поставил тебя туда, где твоя сила может обернуться против тебя. А кому это на руку? Кто у нас не задействован в битве? Тенвейз и Золотой!

Кальдер рассчитывал, что имя Гламы подействует магическим образом, но Железноголовый и ухом не повел.

– Они будут прохлаждаться в сторонке, а ты, вместе с моим братом и отцом моей жены примешь на себя весь жар сечи. Надеюсь лишь, хотя бы твоя честь отвратит от твоей спины нож, когда ему настанет время в нее вонзиться.

– Ну наконец-то, – облегченно вздохнул Железноголовый.

– Что наконец-то?

Шумно зажурчала пущенная струя.

– То. Вот видишь, Кальдер, ты сам это сказал.

– Что именно?

– Ни один простец не угодил бы туда, куда я. Так вот, я совсем не убежден, что Черный Доу затевает что-то против меня или даже против тебя. А если и да, то какую помощь ты можешь мне предложить? Похвалу твоего отца? Она была да сплыла в лучшем случае, когда его окружили в Высокогорье, а в худшем, когда Девять Смертей размозжил ему череп в кашу. Оп.

Кальдер ощутил, как струя брызнула ему на сапожки.

– Извини. Мы тут со своими херами не так искусны, как вы у себя. Так что лучше я останусь с Доу. Хотя и тронут твоим приглашением в союзники.

– Черному Доу предложить тебе нечего, кроме войны и страха перед ним. Если он умрет, ничего не останется.

Тишина. Уж не вырвалось ли в запале чего лишнего?

– Гм. – Железноголовый с тихим позвякиванием застегивал пояс. – Ну так убей его. А до этих пор прибереги свою ложь для других ушей. И сральню со ссальней другую себе сыщи, а то как бы в этой не утопнуть.

И Железноголовый двинулся восвояси, напоследок так хлопнув принца по спине, что тот закачался на краю ямы с риском в нее сорваться. Когда он восстановил равновесие, воителя уже не было. Кальдер какое-то время постоял. Если разговор и впрямь сеет семена, то неизвестно, какого урожая ожидать. Хотя хуже, пожалуй, не будет. Вот и скрытность Кейрма Железноголового выявлена. Это стоит мочи́ на сапогах.

– Ну ничего, – прошептал в темноту Кальдер. – Когда-нибудь я сяду на трон Скарлинга. И тогда я заставлю тебя жрать мое дерьмо, и ты будешь мне говорить, что на свете нет ничего слаще.

На душе немного полегчало. Стряхнув с сапог чужую влагу, принц скрылся в ночи.

Финри не стонала. Так же, как и Горст. И хорошо. Хрупкие косточки позвонков проглядывали под бледной кожей, тонкие мышцы плеч напрягались и расслаблялись, мелкая дрожь проходила по ее ягодицам всякий раз, как Горст наддавал бедрами. Он прикрыл глаза: так как-то более прилично.

Они находились в палатке ее мужа. «Или нет. Так не годится. Во дворце, у меня в апартаментах». Которые имелись у него в бытность начальником королевской стражи. Да. Так лучше. Там было бы вольготно. Воздушно. Или, может, в ставке ее отца? На его столе? Перед другими офицерами, прямо посреди собрания? Нет, черт возьми. Самое подходящее все же во дворце, знакомом по тысяче истертых фантазий, где Закрытый совет единогласно решает не лишать его должности.

«Я люблю тебя. Люб-лю. Люб-лю». А впрочем, любовью здесь и не пахнет. Как и вообще ничем. Уж во всяком случае, не красотой. Унылое механическое движение. Все равно что завод часов, чистка моркови или дойка коровы. Сколько он уже этим занимается? Ноют бедра, натерто колено, а спина и плечи в разномастных синяках после боя на отмели – ни дать ни взять яблоко-падалица. Шлеп, шлеп, кожа о кожу. Он оскалился, заново ухватив ее за бедра и принуждая себя перенестись в воздушные апартаменты дворца.

«Туда, сюда, туда, сюда, туда… Ну вот, кажется…»

– Скоро ты там?

Горст резко замер, вернувшись на землю. Какая же это Финри: голос не тот. Чужое лицо, влажно лоснящееся в свете единственной свечи, повернуто к нему вполоборота; под толстым слоем пудры застарелые рубчики от угрей. С лицом Финри никакого сравнения нет. От всего этого наддаванья и тыканья ей ни холодно, ни жарко. Вид как у пекаря, вопрошающего подмастерья, допеклись ли пироги.

– Я же тебе, кажется, сказал: не разговаривать.

– Да мало ли. У меня очередь.

Вот тебе и все. Член успел обмякнуть. Горст поднялся на ноги, ушибленной головой задев купол палатки. Эта ублажительница была из более-менее чистых, хотя спертый воздух отдавал потом и еще чем-то кислым, несмотря на примесь дешевой цветочной воды. Интересно, сколько мужчин побывали здесь за этот вечер, и скольким еще предстоит. Быть может, и они пытаются притвориться, что находятся где-то еще, а она – это не она. Притворяется ли она, что мы – это не мы? Есть ли ей до этого дело? Ненавидит ли она нас? Или мы так, часы, которые надо завести, морковь, что предстоит почистить, молоко, что нужно сцедить?

Метресса стояла к нему спиной, натягивая платье, которое вскоре снова предстоит снимать. Горст спешно надел штаны и мундир, застегнул пояс. Не считая, бросил в деревянный ящик горсть монет, откинул полог палатки и вышел в ночь. Остановился, закрыл глаза. Ноздри щекотала влажная прохлада, а ум бередило стыдливое раскаяние. Он дал зарок больше не делать этого никогда. В очередной раз. Невдалеке топтался сводник в шляпе с помятой тульей, из тех, что рыщут по лагерю с гниловатыми улыбочками искусителей. По ним и можно распознать принадлежность к постыдному ремеслу.

– Ну как, все понравилось?

«Мне, понравилось? Да я и сбрызнуть не успеваю в отведенное время. Большинство мужчин устраивает этот способ отвлечься от рутины. Я же этим, похоже, лишь свожу на нет и гублю то единственное приличное чувство, которое во мне еще осталось. Если только язык повернется назвать эту насквозь низменную, пагубную одержимость чужой женой приличной. У большинства он на это не повернулся бы. В отличие, должно быть, от меня».

Горст посмотрел на сводника – в упор, в глаза. Сквозь пустую улыбку и ненасытную жадность, безжалостность и бесконечную скуку.

«Мне, нравится? Мне что, рассмеяться и обнять тебя как брата? Прижать к груди, стиснуть и сжимать, сжимать, скручивать тебе голову заодно с этой дурацкой шляпой? Месить кулаками лицо, пока в нем не останется костей, сокрушить пальцами тощую шею – как ты думаешь, будет ли это потерей для мира? Обратит ли хоть кто-нибудь на это внимание – хотя бы я? Будет ли во благо или во зло то, что одним червем, жирующим на кале и гное королевской армии, станет меньше?»

Должно быть, маска надменности у Горста дрогнула, или же сводник за годы практики навострился улавливать в людских глазах намек на насилие вернее, чем это научились делать благовоспитанные штабисты Челенгорма и Кроя. Во всяком случае, он отступил на шаг, руку как бы невзначай положил на пояс. У Горста мелькнула мысль, что паскудник вынет клинок; вспыхнула хищным огоньком надежда, что сейчас блеснет сталь. «И это все, что тебя возбуждает? Смерть?» А может, уже и в паху начинает дыбиться от сладостного предвкушения избить, нанести увечье? Но сводник просто стоял и смотрел.