засыпал в объятиях Мариз. Он позвонил ей накануне, она не работала, и в выходные у нее тоже не было дежурств. Она сразу же согласилась встретиться с ним в субботу, машины у нее нет, и за три месяца, что она здесь, ей так и не удалось покататься по окрестностям.

Он дождался, пока Эрве и Сесиль уедут в больницу, и несколько минут спустя сам выехал в направлении Бельвиля. Она жила на окраине, в откровенно исламистском квартале. Он много знал из прессы об этих кварталах, но сам там никогда не бывал, ну, что-то в этом роде ему приходилось наблюдать в Монтрёе, но там все было не так однозначно, существовали некие промежуточные зоны, а главное, там это считалось в порядке вещей, а в Бельвиле смотрелось как-то менее уместно; насколько он знал, исламизм скорее проблема пригородов, хотя, честно говоря, он мало что в этом смыслил, исламизм мог вполне распространиться на малые и средние города провинции, ему все же недоставало информации о французском обществе. Так или иначе, все женщины, которые ему попадались по дороге, были в никабах с прорезью на уровне глаз, у одних с сеткой, у других без, мужики в большинстве своем выглядели как типичные салафиты. Однако он не увидел там никаких отморозков, может, салафитам удалось очистить от них свой район? Не факт, сейчас только десять утра, а отморозки, как всякие уважающие себя хищники, обычно вылезают наружу ближе к ночи.

Мариз ждала его внизу у своего дома – на редкость уродливой трехэтажной бетонной коробки.

– Подняться не предлагаю, – сказала она, – у меня дома ужасно, когда меня перевели сюда, я сняла первую попавшуюся квартиру, тут хотя бы недорого. Если я останусь, то постараюсь найти что-нибудь получше.

На ней была довольно обегающая короткая юбка и майка funky, она явно вздохнула с облегчением, когда Орельен подъехал, ей было не по себе от пристальных взглядов, которые она все время ловила на себе, стоило ей выйти из подъезда. Она к тому же накрасилась и надела крупные позолоченные серьги.

Он решил показать ей скалу Солютре, это классика, она всегда всем нравится, он и сам давно туда не заезжал. И правда, как только она заметила вдалеке очертания известняковой горы со ступенчатым подъемом и крутой обрыв, ее захлестнул инстинктивный искренний восторг, и он понял, что поступил правильно, предложив ей эту прогулку, что бы там ни случилось дальше.

– Какая красота… – сказала она. – Постой, мне кажется, я видела это место по телевизору. Он ведь сюда приезжал, ваш бывший президент, ну тот старик?

– Да, Франсуа Миттеран.

Орельен помнил Франсуа Миттерана очень смутно – ничуть не лучше, чем Рыцарей Зодиака или медвежонка Коларгола. Индустрия развлечений уже в его детстве пустилась в переработку винтажа, выдавая новые продукты, не сильно отличающиеся от прежних, так что сама идея преемственности и исторической непрерывности постепенно утрачивалась. Ему все же удавалось, как правило, поместить Франсуа Миттерана на временной шкале после Шарля де Голля; но иногда его одолевали сомнения на этот счет.

Подъем на Солютре хорошо обустроен, со ступеньками и перилами на самых крутых участках, так что они совершили легкую получасовую прогулку под ясным лазурным небом с редкими симпатичными облачками. На полпути он взял ее под руку; с каждым следующим шагом Орельену казалось, что по мере приближения к вершине их все сильнее тянет друг к другу. Это, что ли, и есть любовь? Если да, то это нечто странное и на удивление простое; нечто, во всяком случае, до сих пор им не испытанное.

Добравшись до самой высокой точки скалы, они посмотрели на пейзаж, раскинувшийся у их ног, – холмы, луга, леса и виноградники.

– Так вот она какая, Франция… – сказала она, помолчав.

– Да… – ответил он, – надо заметить, все это сильно на нее смахивает.

Она кивнула, ничего не ответив. Сама Мариз родом из Бенина, она сообщила ему об этом в машине по пути сюда. Поскольку он никак не отреагировал, она уточнила:

– Французы называли эту страну Дагомеей, когда она была их колонией. – Но слово “Дагомея” тоже ни о чем ему не говорило. – Все понятно, ты предпочитал историю географии, – улыбнулась Мариз.

– Особенно древнюю историю, – уточнил он.

– Древнюю историю… – тихо повторила она по слогам, и в ее взгляде было больше подлинной нежности, чем желания, это был странный взгляд, скорее даже некое предвкушение взгляда, который, возможно, она бросит на него гораздо позже, когда они совсем состарятся.

Он сказал ей, что у подножия скалы нашли в свое время много лошадиных костей. Долгое время считалось, что так охотились доисторические люди – загоняли лошадей, заставляя их бросаться с обрыва, а затем просто разделывали их туши внизу.

– Какая жестокость, – возмутилась Мариз; понятное дело, женщины всегда так реагируют, сказал ему как-то один гид, женщины не любят, когда убивают лошадей. – Хотя придумано неплохо, – признала она чуть погодя.

Орельен возразил, что все это сказки, на самом деле древнему человеку такое и в голову не приходило, а историю эту сочинили гораздо позже, вероятно, в девятнадцатом веке. Они снова стали любоваться пейзажем, холмами и виноградниками, и он обнял ее за талию. Он чувствовал себя мужчиной, это было волнующее и непривычное ощущение.

Остаток дня он планировал провести в Нотр-Дам-д’Авенас, это не самое популярное туристическое направление, даже настолько непопулярное, что его и туристическим-то назвать трудно, в эту романскую церковь заходят от силы человек десять в год. Поэтому он совсем не ожидал от Мариз такой бурной реакции, она сразу, как вошла, погрузила пальцы в купель со святой водой и перекрестилась и лишь потом уже продолжила осмотр. Он и понятия не имел, что она католичка, надо же.

Главным сокровищем церкви считался алтарь с белым известковым изваянием Христа во славе, окруженного двенадцатью апостолами. Тут ему нечего было сказать, но они все же постояли перед ним немного – столько, сколько она сочла необходимым.

– Об этой церкви тоже есть легенда, – вспомнил он, когда они вышли. – Поначалу ее собирались возвести на месте старого монастыря Святого Пелагия, разрушенного варварами. Но уже в самом начале строительства рабочие стали замечать по утрам, что кто-то успевал разбросать их инструменты, и пришли к выводу, что тут не обошлось без вмешательства Лукавого. Мастер решил, что Богу неугодно это местоположение. Тогда он бросил вдаль свой молоток, чтобы определить, где должна стоять церковь: молоток отлетел на тысячу двести метров и упал возле куста боярышника.

– Тысяча двести метров – что-то многовато, – сказала она, – мастер у них был силач… – Да, действительно, об этом он и не подумал. – Франция славится своими легендами… – прибавила она мечтательно, чуть усмехнувшись.