Правда, вначале понятно было не всё, ибо до моего слухадонеслась лишь концовка фразы. „…Всего и делов, — говорил Маслов. — Спросишьотца келаря, Ипатием звать. Дашь ему от меня вот эту записку. От себяприбавишь: недоросль, мол, сын дворянский. Обгорел на пожаре. В церкви ужеотпет, отмолен. Гроба никакого не нужно, пускай так кладут. Ипатий тебе монаховдаст, могилу копать. Дождешься, как засыплют, и живо назад. Я тут в горницепосижу, отдохну. Заслужил. А про пьянство твое после разговор будет. Смотри,Дрон!“

Погрозил кулаком — и в дом. Близко от меня прошел, но я заполенницей стоял, он не заметил.

Ах, милый друг, что творилось в тот миг в моей душе — непередать. Неужто это он про Дмитрия, думал я? Неужто это ты на пожаре обгорел?На каком еще пожаре?

Но терзаться особенно было некогда. Мой собутыльник ужесадится в сани, на которых приехал Маслов, отъезжает. Ищи его потом в ночи!

Бросился к полицейской тройке. Слава Разуму, мои ленивцыконей не распрягли, только каждому по торбе с овсом повесили.

Кричу кореннику: „Вперед, славный Equus, не выдавай!“

Несусь по дороге в полной кромешности, сам не знаю куда. Разкеларь, монахи, стало быть, Дрону велено в какой-то монастырь ехать. Может, вВоскресенский, иначе именуемый Новым Иерусалимом? Вроде бы он где-тонеподалеку.

Тридцать лет не молился, почитая сие занятие постыдным длядостоинства суеверием, а тут оскоромился: Господи, говорю, которого нет, сделайтак, чтоб треклятый Дрон никуда не свернул.

Смотрю — вроде чернеет впереди что-то. Разогнал лошадок —он! Рыкалов!

Едет в санях, и там у него сзади некий куль рогожный,веревкой обвязан. Длиной аршина в полтора как раз в рост дорогого моему сердцусущества.

И в тот миг я едва не лишился человеческого звания. Покинулменя Разум, изгнанный звериным бешенством. Подозреваю, что уста мои дажеисторгли подобие рыка. а зубы ощерились. И поклялся я себе, что, ежели в томкуле твои останки, то первым делом ворочусь на станцию и убью Маслова досмерти, а потом отыщу Еремея Метастазио и его тоже убью. Я же не знал еще, чтоитальянец не Великий Маг!

О, сколь ненадежна клетка, в которую Разум и Достоинствозаточают дикого хищника, что таится в нашей душе! Я чуть было не превратился вчудовище!»

При этих словах Фондорин содрогнулся и замолчал.

— А что дальше было? — поторопил его Митя. — Вы его догналии стукнули по башке, да?

«Зачем без нужды прибегать к насилию? Хоть я и был почти чтоне в себе, однако же помнил, что человек по имени Дрон Рыкалов передо мною покаеще ни в чем не виноват. Отчего же не попытаться применить Доброе Слово?

Поравнялся я с ним, кричу: „Я по случайности подслушал вашразговор с тем господином. Верно ли, что вы везете хоронить труп некоегоотрока?“

Дрон удивился моему появлению, а еще более вопросу, однакоже ничего опасного не заподозрил. „Верно, отвечает. Только это дело секретное,так что вы уж помалкивайте“.

„A продайте мне сие тело“, говорю ему я.

Он лошадей остановил, вытаращился на меня. Зачем,спрашивает?

„Я лекарь, мне крайняя надобность для анатомическихупражнений. Не поскуплюсь“.

„Продам — что хоронить буду?“

Ага, думаю. Похоже, договоримся. „Вам же куль неразворачивать. Насыплете взамен мертвеца земли или хоть хворосту. И вам выгода,и мне польза“.

Мои приятель Дрон колеблется. „Да недоросль, сказано,обгорел весь. На что вам головешка?“

„Ни на что, отвечаю. Мне костяк нужен, костяк то ведь несгорел?“

А у самого от чувствительности сердца терпение на исходе.Ну, думаю, еще ломаться будешь, сейчас сшибу с саней, даром возьму.

Тут Рыкалов и спроси: „Да много ль дадите?“

„Десять червонцев“.

Он чуть не подпрыгнул от этаких деньжищ, однако ж догадалсясказать: „Мой генерал — он знаете какой. Если дело раскроется — мне не жить“.

„Да откуда раскроется-то? Закопают куль, и дело с концом.Ладно, двадцать червонцев“.

И за двадцать золотых он мне тебя продал. Вот часто сетуют,что у нас в России много воруют и всякий служивый человек мзду берет. Я сам посему поводу часто негодовал. Но ведь, если задуматься, что есть мзда в стране,где законы несовершенны, а свобода унижена? Очеловечивание бесчеловечности —вот что. Где в законных установлениях хромает разумность, немедленно являетсякостыль в виде барашка в бумажке, и сию дисгармонию подправляет. Без этойсмазки сухие и грубые жернова, на которых вершится вращение нашего общества,давно бы треснули и рассыпались. Несправедливо, скажешь ты. Согласен. Но деньгивсе ж беспристрастней и человечней произвола и насилия, ибо…»

— Данила Ларионович! — взмолился Митя. — Не отвлекайтесь вы!Что дальше-то было? И откуда у вас целых двадцать червонцев?

— Как откуда? Приняты от тебя, в долг. Разве ты забыл? Нувот. Подошел я к кулю, хочу веревку развязать, а руки, веришь ли, ходуномходят. Никак не справлюсь. Дрон подождал-подождал, говорит: «Да забирайтецеликом. А то разворачивать — паленым мясом завоняет, я не люблю, меня еще вюности, когда в застенке работал, завсегда от этого тошнило. Давайте я его вваши сани переложу. А у меня тут внизу еще рогожка лежит, и веревка имеется.Буду деревню проезжать, из какой-нибудь поленницы дров наложу, обмотаю, и ладнобудет». Укатил Рыкалов к своему келарю. Я куль трясущимися руками разворачиваю,а внутри ты, и нисколько не обгорелый. Вполне живой, целый. Мирно почиваешь,будто la Belle au bois dormant,[7] и пахнешь усыпляющим раствором.

Вот тебе и весь мой сказ.

— А куда мы едем? — спросил Митридат, приподнимаясь и озираяокрестности, вид которых, впрочем, ничего ему не подсказал — поле, лес,деревенька вдали.

— Теперь, право, все равно, — безмятежно молвил Данила. — Ясбежал из-под ареста. Думал в Москву заглянуть: единственно, чтобы неприбавлять к своим преступлениям еще и самое низменное — воровство. Оставлюказенное имущество, — он кивнул на лошадей, — подле какого-нибудь околотка, ибуду совершенно свободен. Я ныне беглый, бродяга. Ты же, дружок, и вовсе непоймешь кто. Персона без имени, существующая на свете без соизволения церкви иначальства.

— Разве я больше не Дмитрий Карпов?