От упоминания о сне Митя вздрогнул, опасливо спросил:

— Данила Ларионович, а вы сами-то мне не снитесь? Вы наявуили как? Меня же, вы говорите, заживо закопали? Откуда ж тогда вы взялись?

Фондорин откинулся назад, оперся на локоть. Вожжи бросил, илошади побежали медленней, зато веселее.

— Расскажу, всё расскажу, ехать еще далеконько, — пообещалДанила, хмурясь. — То, что ты мне поведал, меняет очень многое. Тут думатьнадо… Но сначала выслушай мою удивительную повесть, прочее же оставим на после…Расставшись с тобою и вверив свою участь слугам закона, я пребывал в глубокойпечали и задумчивости. О чем, иль верней, о ком я размышлял в тот ночной час,догадаться нетрудно. О той, которая, подарив мне краткий миг блаженства,навсегда со мною рассталась. О тебе же, каюсь, не помышлял вовсе, ибо почиталтебя в совершенной безопасности и не мог даже помыслить, что собственнымируками вверил бесценного друга кровожадному чудовищу. Вот оплошность, если несказать хуже — преступление. Я бесконечно виноват пред тобой. Так виноват, чтодаже не осмеливаюсь молить о прощении!

— Данила Ларионович! — простонал Митя. — Ради Бога! Снова выо прощении! Рассказывайте дело!

— Хорошо-хорошо, не буду, — успокоил его Фондорин, и далеерассказ тек плавно, не прерываясь.

«Величественная ночь несла нашу тройку на черных орлах своих,ее темная мантия развевалась в воздухе, и вся земля была погружена в сон. Каквдруг один из моих спутников, нарушив мои думы, сказал: „Ваше благородие, воногоньки горят, не иначе станция. Коням бы отдых дать, да и нам с Федькойобогреться нехудо бы. А если бы вы еще велели нам по шкалику налить, то были бымы совсем вами довольны и перед начальством за вас встали бы горой. Да и кудавам поспешать? Ежели в тюрьму, так это никогда не поздно“. „Ах, мой друг,отвечал я ему, заступничества мне не нужно, я готов понести заслуженноенаказание. Однако же если вы замерзли — заедем, пожалуй“.

То и в самом деле была Лепешкинская почтовая станция,единственный остров бодрствования посреди всей дремотной равнины. В общей залесидели ямщики и проезжающие простого звания, пили горячий сбитень, а некоторыеи более крепкие напитки. Взял я своим стражникам, Федьке и Семену, штоф, потомвторой.

Они принялись выпивать, судачить о своем, я же их разговоровне слушал, всё вздыхал и, признаться ли, не раз смахивал с ресниц горькуюслезу.

Вдруг Семен говорит — громче прежнего:

„Гляди, Федя. Видишь, в углу человек сидит, смурый. Пустойчай пьет, да на наш штоф косится. Это ж Дрон Рыкалов! При Архарове НиколайПетровиче у нас плац-сержантом состоял. Никто лучше его не мог кнутом драть. Зато и повышение ему вышло. Сейчас, слыхать, в Питере служит, в самой Секретнойэкспедиции, вон как высоко взлетел“. Я вздрогнул, про Маслова вспомнил. Эге,думаю, а ведь сей дратных дел мастер не иначе как с ним, подлецом, прибыл.„Пригласи, говорю, твоего знакомого. Пускай с нами посидит, я велю еще штофподать“. Сам не знаю, что меня подвигло на сей маневр — должно быть, желаниеотвлечься от горько-сердечных раздумий.

Что ж, подходит к столу этот самый Дрон, садится. Семен нестал ему говорить, что я арестант, сказал — наш штатный лекарь, хорошийчеловек. Я, как и сейчас, в полицейском плаще был, поэтому никаких сомнений уРыкалова не вызвал.

Предложили ему выпить. Он покобенился немного — служба, мол,но однако противился недолго. Выпил — и вторую, и четвертую, и шестую. МоиСемен с Федором сомлели, головы на стол преклонили. Я же не пью, только видделаю.

После чарки этак десятой Рыкалов похвастал, что приехал прибольшом человеке, а при каком именно и за какой надобностью, не скажет, потомуне мое дело, но человек этот — наиважнеющий генерал и оказия великойсекретности. Он, Дрон Саввич, тоже не лыком шит, ходит в немалых начальниках,не то что раньше в Москве. У него четверо подчиненных на сеновале, при лошадях.

И ему, Рыкалову, тоже там быть надлежит, такой у негоприказ, да вот решил зайти, чайком погреться.

Я подливаю еще казенной, говорю: „Разве может быть секретнаянадобность в деревне? Наплел вам генерал. Приехал по приватной оказии, а вамвсей правды не говорит. Известное дело“. Это я нарочно так сказал, чтобы егораззадорить. И что ты думаешь?

Он кулаком по столу стукнул. „Мне его превосходительствозавсегда всю правду говорит! Потому Рыкалов самый верный ему человек“. Я на этоничего, только губы поджал: мол, мели, Емеля. Выпившему человеку, особенно еслион от природы чванливой диспозиции, этакое недоверие хуже острого ножа.

Ну, Рыкалов и не выдержал. „Ладно, говорит, дело секретное,но как вы есть полицейский лекарь, то присягу давали и тайну хранить умеете.Мальчонку одного ищем. Что натворил, не ведаю, врать не стану, однако, несмотряна малые лета, тот мальчонка — отъявленный злодей и государственный преступникнаивысшего разбору. А то разве отправился бы сам Прохор Иваныч за сотни версткиселя хлебать?“

Можешь вообразить, как отозвались во мне эти слова. Однаконе успел я подступиться к масловскому порученцу с дальнейшими расспросами,вдруг открывается дверь и просовывает свинячью харю некий господин в черномпарике, каких ныне уже не носят. Повел глазами туда-сюда, усмотрел моего Дрона,подошел, тронул за плечо. Эге, думаю, а ведь это, должно быть, егопревосходительство начальник Секретной экспедиции, собственной персоной. Наменя глянул мельком, внимания не удостоил. Что для него Данила Фондорин? Не живойчеловек, не особливое лицо, а фамилия в протоколе, среди прочих подобных.Признаюсь, было искушение: взять со стола штоф и сделать тайному советникуМаслову брешь в черепном сосуде. Удержали два соображения. Во-первых, такойпоступок более уместен дикарю, нежели человеку цивилизованному. А во-вторых ив-главных, я должен был узнать, не случилось ли новой беды с моим драгоценнымдругом Дмитрием.

Маслов своему помощнику не сказал ни слова, только пальцемпоманил и тут же вышел вон. Рыкалов переполошился, чуть стул не опрокинул — такторопился поспеть за начальником.

Я, разумеется, подождал самое малое время и вышел следом.

Во дворе никого, снег метет, темно. Но, вижу, за околицейдве фигуры. Подкрался, слушаю. Благодетельнице Природе было угодно сделать так,что ветер дул в мою сторону, и потому, находясь на довольно значительномотдалении, я мог слышать почти каждое слово, а чего не разбирал, легко могугадать.