Мне еще не исполнилось семи лет, а будто семьдесят, думалМитридат, глядя на жалкое папенькино лицо. Слезы высохли сами собой — все равнопо части слезообильности за родителем было не угнаться. Да и о чем плакать? Нуих всех, с их жизнью, если тут такие дела творятся. Лучше умереть. ТолькоДанилу с Павлиной жалко.

Видно, что-то такое проступило в его лице — Алексей Воиновичпопятился, потер рукой лоб, словно хотел вспомнить нечто, но не мог.

— Шишку родительской любви расчесываешь? — усмехнулсяМаслов. — Это самоновейшее немецкое открытие — будто все качества человеческойнатуры в шишках черепа проступают. Ты бы лучше шишку решительности в себеразвил. Мне понадобятся доказательства твоей преданности.

Папенька в ужасе поворотился к тайному советнику:

— Я?.. Вы желаете, чтобы я… сам? Нет, увольте! Я не смогу!Ведь это единокровный сын мой!

И рухнул на колени, руки по-молитвенному сложил, зарыдал вголос.

Маслов назидательно сказал:

— Следовало бы. Чтоб еще крепче тебя привязать. Но ведь ты ивправду не сможешь, только шуму да грязи понаделаешь. Я и сам на этакие дела неумелец, — признался он. — На то свои мастера есть. Соврал я давеча, будто одинприехал. Тут на почтовой станции, близехонько, мои людишки ожидают. Они всё иисполнят. Не трясись, мои чисто работают. Ты вот что, завтрашний министр, тыего за руку возьми, чтоб не вырвался, да рот заткни — только от тебя и нужно.

Митридат не стал ни кричать, ни метаться — такое на него сошлоко всему безразличие. Папенька, бормоча молитву, прижал его к себе, на устаналожил горячую ладонь. Укусить, что ли, вяло подумал Митя.

До кости, чтоб память о младшем сыне осталась. А, ну его…

— Вот и хорошо, вот так и славно, — приговаривал ПрохорИванович, доставая из кармана бутылочку. — Еще одно германское изобретение,потолковей черепных шишек. Средство для усыпления. Я химическую науку превышевсех прочих ставлю, истинная королева учености.

Смочил платок, накрыл им Митино лицо. На макушку часто-частокапали папенькины слезы.

Платок пах резко, противно. От вдоха внутри черепа пробежалощекотание, закружилась голова.

— Всё дальнейшее без тебя устроится, — доносился издалекаголос Маслова и с каждой секундой отдалялся всё дальше и дальше. — Ты мнетолько помоги его завернуть и до саней донести. Отрок хоть и невеликий, а всё жпуда полтора весит. Мне же лекаря больше двадцати фунтов поднимать недозволяют…

И еще потом послышалось — уже не поймешь, наяву ли, во снели:

— И похоронами сам озабочусь. Тут у вас Ново-Иерусалимскиймонастырь близко. Место намеленное, тихое. У меня там человечек свой. Изакопает, и крест поставит. А ты, если пожелаешь, можешь после каменную плитузаказать, как положено…

А дальше Митя уже ничего не слышал, уснул. Без сновидений,без кратких смутных пробуждений, которые сопутствуют обычному сну. Простоотяжелели и упали веки, а когда открылись снова, он увидел над собой сероепокачивающееся небо.

Фыркнула лошадь, что-то звякнуло — должно быть, сбруя.

Рассвет. Сани. Едем.

Более длинные мысли мозговая субстанция производить покаотказывалась, потому что пребывала в онемении. Во рту было еще хуже — так сухо,что язык шуршал о нёбо.

Митридат похлопал глазами, и от этого нехитрого упражнениявзгляд стал яснее, а мысли чуть длиннее.

Платок с пахучей дрянью. Маслов — Великий Маг. Папенькинымечты осуществились. Ново-Иерусалимский монастырь. Не довезли еще?

Он приподнялся, увидел спину ссутулившегося возницы.Присыпанную снегом пелерину плаща, высоко поднятый воротник.

Это не Прохор Иванович. Тот в плечах поуже. Должно быть,мастер страшных дел, про которого говорил тайный советник.

И зачем только очнулся? Чтоб новую муку терпеть?

Тут возница обернулся, и Митя сразу понял, что новых мук небудет, потому что он уже отмучился и пребывает если не в лучшем из миров, то вовсяком случае на пути к нему.

Лошадьми правил Данила Фондорин, и лицо у него было, хотьусталое, но чрезвычайно довольное.

Это у греков Харон (подумал еще не совсем оттаявшей головойМитридат), потому что в Греции всегда тепло и Стикс зимой не замерзает. А у насРоссия, у нас нужно на тот свет по льду ехать, на санях.

— Данила Ларионович, — спросил он скрипучим голосом, — он ивас убил? Вы теперь тут пристроились, Хароном? Или нарочно меня встречаете,чтоб я не боялся? А я и не боюсь.

— Ничего, — ответил Харон-Данила, — сонная дурь из тебяскоро выветрится, на холоде-то. Я по запаху понял, — он тебя спиртовым растворомбелильной извести одурманил. Одного не пойму — зачем Маслову тебя живым в землюзакапывать? Чем ты ему-то насолил? Неужто и он итальянцу служит? Невероятно!

Живым в землю? Это в каком смысле?

Однако учтивость требовала сначала ответить на вопроссобеседника, а потом уж спрашивать самому.

Митя и хотел ответить, но от сухости закашлялся. Зачерпнул ссанного полоза снежку, проглотил. Стало полегче.

— Так Маслов и есть Великий Маг. У него на копчике двойнойкрест. Метастазио — злодей сам по себе, а этот сам по себе.

Фондорин присвистнул.

— Погоди, погоди, друг мой. Как так? И откуда ты про копчикузнал? Я ведь не успел тебе рассказать про сатанофагский обряд посвящения: какчлены капитула наносят человеку в маске, своему новому Магу, тайные знаки — двана место рогов, один на место хвоста.

— Не успели, — сварливо сказал Митридат. — А кабырассказали, всё иначе бы сложилось. Не полез бы я прямо к волку в пасть, неостался бы сиротой!

— Что я слышу! — вскричал Данила. — Что стряслось с твоимипочтенными родителями?

— Маменьки у меня по-настоящему никогда не было, — тихоответил Митя. — А папенька… Он теперь тоже брат Авраама. Который своего сынаИсаака не пожалел. Haверно, и выше того поднимется — прямо в члены Капитула…

Фондорин открыл было рот, да тут же и закрыл. Кажется, решилпогодить с дальнейшими вопросами. Вместо этого пробормотал:

— Mauvais reve![5] Alptraum![6]