попали все мирзы и другие татары из-за указа от 1681 года, в соответствии с которым их крестьяне (русские православные) якобы переносили экономические и иные тяготы, принуждались к мусульманской вере, а православные ритуалы и предметы осквернялись[902]. Недоверие еще больше усугублялось тем, что в эти военные годы большое количество солдат-мусульман дезертировало из царской армии, поскольку они не были готовы сражаться против своих братьев по вере в Османской империи. Сразу же после этого они были лишены имущества[903]. Кроме того, сообщения о заговорщических связях поволжских татар с султаном еще больше накалили обстановку[904].

Однако прежде всего указы свидетельствуют о том, что речь шла не о том, чтобы вербально оскорбить (осудить или унизить) мусульманскую веру как таковую или собственно мусульман. Также не прослеживается осознание того, что власти мнили себя цивилизационно превосходящими мусульман. Указы лишены какого-либо поучительного характера. Скорее в них выражается беспокойство по поводу русских православных крестьян, с которыми могут плохо обращаться, оскорблять их и принуждать к отступничеству от своей веры и переходу в ислам. Кроме того, нет ни одного упоминания о кампании по обращению «язычников» в Сибири[905].

Таким образом, в отношении допетровской миссионерской политики московских правителей в целом можно утверждать, что предшествовавшая ей с 1560‐х годов политика слабого государственного вмешательства была прервана в середине 1650‐х при Алексее Михайловиче, а также на несколько лет в конце XVII века при Федоре Алексеевиче. Государственная стратегия сдержанной христианизации с применением поощрений в краткосрочной перспективе уступила место политике жесткой дискриминации со значительными социально-экономическими последствиями для тех, кто не желал креститься. Однако даже в последней четверти XVII века, не в последнюю очередь в результате усилившейся осторожности царевны Софьи, российская политика терпимости и защиты других религий, которая в то время представляла собой исключительное явление в сравнении с Западной, еще не полностью завершилась.

С одной стороны, политика начала 1680‐х годов была направлена в основном против высшего класса мусульман. Даже для них, несмотря на социальное и экономическое давление, по-прежнему сохранялась возможность остаться в старой мусульманской вере, чем и воспользовалось большинство нерусских как в Поволжье, так и в Сибири[906]. С другой стороны, после этого и до конца века придерживались инструкций, издаваемых государственной стороной, в соответствии с которыми крещение нерусских должно было осуществляться исключительно на добровольной основе и без всякого принуждения[907].

Кроме того, вопросы веры по-прежнему не играли никакой роли в ходе продолжающихся завоевательных походов в Восточной Сибири и на Дальнем Востоке. Таким образом, метод компактного поселения и переселения, используемый иногда царем Иваном IV, в XVII веке почти не применялся. Хотя ни новокрещеным несвободным, ни новокрещеным плательщикам ясака (или мусульманам, обращенным в православие) не разрешалось оставаться в какой-либо зависимости или в доме некрещеных. Однако новокрещеные мужчины могли выбирать из различных вариантов, где они хотели бы жить в будущем. А новокрещеных девушек и женщин просто склоняли к браку с русскими служилыми людьми. Как к тому же показывают многочисленные предостережения некрещеным, запрещавшие мешать службам и процессиям христиан, многие из новокрещеных, очевидно, оставались на прежних местах жительства[908].

Петровская эпоха

Однако с переходом от XVII к XVIII веку внутри российской элиты и под руководством Петра I в религиозной политике произошли радикальные духовные изменения. Влияние этих перемен на миссионерскую политику, учитывая их значимость, еще недостаточно проработано в исследованиях[909]. Русское православное миссионерство, которое резко активизировалось при Петре I и систематически и по большей части насильственно проводилось при его преемницах Анне Иоанновне и Елизавете Петровне в течение четверти века, обычно рассматривается как одна из многих форм проявления петровского стремления к насильственному преобразованию всей империи[910]. Относительно Екатерининской эпохи существует широко распространенное мнение, что императрица, хотя и желала продолжить развитие большинства политических начинаний Петра I, все же остановила запущенную им волну миссионерства, так как она была несовместима с ее политикой «просвещенного разума» и идеей, что религия является личным делом каждого.

Рассмотрение процессов в таком упрощенном виде ошибочно. Во-первых, агрессивные и всеобъемлющие миссионерские усилия были прекращены еще за семь лет до начала правления Екатерины II, поскольку Елизавета Петровна больше не хотела мириться с негативными последствиями в виде восстаний коренных народов, в частности башкир. С другой стороны, Екатерина II также ни в коем случае не позволила религии стать личным делом. Скорее она прибегала к миссионерским кампаниям при условии, что это отвечало ее целям консолидации власти в соответствующем регионе[911]. Это касалось преимущественно коренного населения Русской Аляски, а также осетин и кабардинцев на Северном Кавказе[912]. Кроме того, указанный выше подход таит в себе опасность того, что начатая при Петре I миссионерская работа будет рассматриваться как нечто неважное, достойное лишь упоминания в сноске. Однако в таком случае оказалось бы утрачено понимание того, что лежало в основе интенсивных миссионерских усилий.

Чтобы понять это, нужно сначала взглянуть на доминирующий европейский дух времени конца XVII века. Несомненно, Московское государство с его в целом прагматичной политикой терпимости по отношению к чужим религиям находилось в изоляции по сравнению с политикой Центральной и Западной Европы. От прежней толерантности, обусловленной влиянием гуманизма, католические дворы Франции, Речи Посполитой, Богемии и империи Габсбургов во второй половине XVII века отказались[913]. Терпимость и прагматизм по отношению к другим, нехристианским конфессиям, особенно к мусульманам или буддистам, больше не оценивались позитивно. Напротив, распространилось мнение, что достойная прославления задача светских властей — позаботиться о «правоверности» своих подданных[914]. Установившаяся прагматичная религиозная политика Московского государства в этой связи трактовалась как признак отсталости. Иностранные путешественники упрекали державу в том, что живущие в ее государстве «язычники» и мусульмане не обращаются или почти не обращаются[915].

Учитывая традиционную изоляцию Москвы от происходивших в Западной Европе интеллектуальных споров и дискуссий, постоянно поддерживавшуюся стараниями Русской православной церкви, подобные рассуждения иностранных путешественников и послов не должны были оказывать большого влияния в российской державе. Но положение дел изменилось, с тех пор как в середине XVII века Московское государство присоединило гетманскую Украину, политическое образование, глубоко вовлеченное в конфессиональные споры между униатами, католиками и православными в Речи Посполитой и испытавшее на себе огромное влияние контрреформаторской борьбы иезуитов[916]. Это поглощение Украины привело не только к тому, что русские православные иерархи внезапно столкнулись с тем, что теперь они значительно уступали в интеллектуальных спорах своим украинским братьям по вере, которые отныне принадлежали к российской