И черный человек вдруг дернулся, и отпустил ее, и взмыл с балкона вверх, в клубившийся туман, аБет рухнула на колени среди разбитых в хлам цветочных ящиков.

В своем полуобморочном состоянии она не была уверена в том, что действительно видит это, но он поднимался все выше и выше, вращаясь как обугленный лист над костром.

И тень в тумане обрела более четкую форму. Огромные лапищи с когтями, каких она не видела ни у одного из известных ей животных, поймали бедного черного грабителя, перепуганного, визжавшего как побитый пес, и ободрали плоть с его костей. Тонкий разрез вскрыл его тело, вся кровь из него разлетелась алым облачком, а он все еще был жив, дергаясь в непроизвольном ужасе лягушачьей лапки, через которую пропустили электрический ток. Он продолжал дергаться по мере того, как его рвали на куски. Ошметки плоти и костей, половина лица с выпученным, отчаянно моргающим глазом пролетели мимо Бет и свлажным стуком ударились о бетон. Однако он все еще продолжал жить, даже когда вниз полетели его внутренности в брызгах желчи, испражнений и сукровицы. Это тянулось и тянулось, как тянулась и тянулась смерть Леоны Чиарелли, иБет вдруг поняла вновь обретенным кровавым знанием выживших любой ценой, что свидетели смерти Леоны Чиарелли не предпринимали ничего не потому, что оцепенели от страха, а потому, что не хотели вмешиваться. Ну, или привыкли к смертям за долгие годы телевизионного насилия.

Они были прихожанами на черной мессе, которой требовал город, безумное создание из стали и камня – не единожды, но по тысяче раз в день.

Она поднялась на ноги, полунагая в рваной ночной рубашке, вцепившись в чугунные перила, в надежде увидеть еще больше, чтобы утолить жажду.

Теперь, когда клочки ночного жертвоприношения, истекая кровью, продолжая визжать, пролетали мимо нее, она стала одной из многих.

Завтра сюда снова придет полиция, ее снова допросят, и она расскажет, как это было ужасно, этот грабитель, и как она билась, боясь, что он изнасилует ее и убьет, и как он упал, и что она не имеет ни малейшего представления, как это его так ужасно изуродовало и разорвало на части, но ведь падал он все-таки с седьмого этажа…

Завтра она не будет бояться ходить по улицам, потому что ей больше не причинят вреда. Завтра она даже замок с двери сможет снять. Ничто в этом городе не причинит ей зла, потому что она сделала единственно возможный выбор. Теперь она горожанка, полноправная часть города. Допущенная до лона божьего.

До нее дошло, что Рей стоит у нее за спиной, обнимая ее, защищая, положив руку ей на обнаженную поясницу. Клубившийся туман наполнил весь двор, наполнил весь город, ее глаза, ее душу, ее сердце своей силой. И когда обнаженное тело прижалось к ней, вошло в нее, она сделала большой глоток ночи, зная, что с этой минуты будет слышать не визг побитых собак, но рык сильных, кровожадных хищников.

Она, наконец, перестала бояться, а ведь это здорово, просто здорово ничего не бояться.

Харлан – человек забавный.

Все, кому посчастливилось бывать на его лекциях в колледже, или видеть в ток-шоу на телевидении, или слышать его безбашенное остроумие в радиопрограммах Майка Ходеля, подтвердят вам, что Харлан – человек, несомненно, забавный.

Его эссе, предисловия, колонки и бесчисленные статьи на бесчисленные темы буквально трещат по швам от переполняющих их острот, едких колкостей и неудержимого пристрастия к игре словами. И тем не менее репутацию Харлана как фантаста редко связывают с его способностями юмориста. Несмотря на успех таких его рассказов, как «Санта-Клаус против П.А.У.К. а», «В поисках Кадака», «Как там, на Кассальде, с ночной жизнью», «Князь Мышкин или Источник Вечного Наслаждения» и«Принц-Жаба или КОРОЛЕВА СЕКСА ИЗ МАРСИАНСКИХ БОРДЕЛЕЙ», каждый из которых сознательно написан в юмористическом ключе, им так и не удалось поколебать его репутацию автора серьезных произведений.

Ибо в первую очередь в памяти откладываются, конечно, серьезные произведения Харлана – несмотря на рассыпанные и вних крупицы юмора, немного смягчающие напряжение даже самых жестких его рассказов. Эти вспышки остроумия, эти короткие вставки мрачной сатиры настолько слились с серьезной прозой, что порой мы забываем, каким веселым бывает Харлан – при желании, конечно.

Рассказы и короткие гэги, подобранные для этого раздела с целью дать представление о комедийной грани творчества Харлана, не включают его более длинные, иногда более мягкие работы. Вместо этого вы найдете здесь двенадцать самых коротких рассказов и фрагментов, производящих примерно тот же эффект, какой имеют его выступления на сцене перед публикой. И еще они демонстрируют его увлечение работами таких писателей, как Тёрбер, Ликок, Де Врие, Лафферти, Вудхаус иКаппи.

«Голос в раю» (1967), «Эротофобия» (1971), «Мама» (1976), «Экосознание» (1974), «Неизведанная туристами глушь» (1981), фрагменты из «Что за вопрос?» (1974) и«Тривиальной погони» (1972–1986) показывают нам уровень и силу Харланова юмора. Их можно охарактеризовать, соответственно, как: жанровую однострочку; непристойную интерлюдию; трагикомедию признания; притчу, рассказанную из разочарования, проявляющую старую-старую боль; античный пересказ истории Рождества, возможно, гораздо ближе к тому, как это происходило бы сегодня; памфлет в стиле «Нью-Йоркера»; ипять конкурсных работ. И хотя подача иногда бывает стремительной как пулеметная очередь, имеющей целью позабавить нас, настроенной на аккомпанемент из барабанной дроби, в них есть также глухой смех, за которым следует многозначительная тишина.

«Князь Мышкин и источник вечного наслаждения» (1982)– это нечто вроде легкого наброска из ночной жизни Лос-Анджелеса. Как говорит сам Харлан: «Если вас попросят коротко сформулировать, что такое рассказ от Эллисона, то вот он!». Еще один эллисоновский эксперимент, этот рассказ изначально предназначался для того, чтобы его слушали, а не читали. Только после того, как он был распродан на сотне кассет, читатели потребовали, чтобы автор зафиксировал его на бумаге. И вот вам выжимка извечной связи мужского и женского, поданая автором на скорости 120 миль в час.

Последний мужчина на Земле брел по развалинам Кливленда, что в штате Огайо. Город и прежде не отличался весельем или живописностью, а теперь, подобно Детройту, Рангуну, Минску и Йокогаме, превратился в яростно развороченный конструктор из досок и кирпича, перекрученных стальных балок и оплавленного стекла.