– Черт возьми, – вскричал Рома, поспешно отскочив в сторону.

Рабочий просто посмотрел на него – он явно ни о чем не сожалел. Да и с какой стати ему было жалеть? Ведь вокруг не было видно других гангстеров, которые могли бы положить этому конец.

Еще раз чертыхнувшись, Рома поспешил домой, стараясь держаться у самых стен зданий. Его отцу следовало бы отправить своих людей, чтобы они разогнали эти толпы. К этому моменту им следовало бы уже собраться и начать стрелять в бунтовщиков. Так где же они?

Рома нырнул в переулок, ведущий к штаб-квартире, и двинулся вперед, закрывая голову от воды, капающей с сушащейся одежды. На его руку упала тяжелая капля, и с улицы донесся мощный рев, от которого ему стало не по себе. Казалось нелепым, что он тратит время на поиски того француза, ведь с момента нападения в поезде других атак не было. Теперь смерть в Шанхай несли только кровная вражда и протесты, и, насколько Рома знал, никто из Белых цветов не собирался с этим бороться.

– Не мели чепуху.

Рома нахмурился, закрыв за собой парадную дверь. Она громко хлопнула, но это не прервало крики, доносящиеся из общей комнаты. Рому тут же обдало жаром от батарей, но он не стал снимать пальто. В общей комнате шел жаркий спор – Веня и Дмитрий орали друг на друга, и у ног Дмитрия валялись осколки тарелки, как будто кто-то швырнул ее на пол.

– В чем дело? – спросил Рома, наверное, в десятый раз за день.

– Мне тоже хотелось бы это знать, – ответил Веня и сложил руки на груди. – Алиса пропала.

Рому будто парализовало.

– Что ты сказал?

– Я слышал ее крик, – с возмущением ответил Веня. – Где-то за домом. А когда я прибежал туда, угадай, кого я там обнаружил?

– О, не будь занудой, – презрительно сказал Дмитрий. – Я не слышал никаких детских криков. И никакого шума, если не считать хаоса на улицах. Возможно, у тебя, Венедикт Иванович, галлюцинации. С теми, кто не может заставить себя уважать, такое случается…

Рома не стал слушать, какую еще глупость скажет Дмитрий. Он уже бежал вверх по лестнице, перескакивая через ступеньки. Наконец он ворвался в спальню Алисы, в ушах у него ревело. Как и сказал Веня, Алисы тут не было. Но это ничего не значило: Алиса вечно где-то пропадала. Возможно, она сейчас сидит в какой-нибудь вентиляционной трубе, доедая спринг-ролл, и прекрасно проводит время.

– В ее комнате ее нет, я уже проверял, – донесся до Ромы голос Вени еще до того, как тот вошел в комнату, запустив обе руки в волосы.

– Вообще-то в этом нет ничего необычного, – сказал Рома.

– Да. Но я слышал ее крик.

– Дмитрий прав в одном – на улицах сейчас все время слышны крики. Идут массовые беспорядки. Я слышу крики даже сейчас.

Венедикт только пристально посмотрел на него.

– Я хорошо знаю, как звучит голос Алисы.

От уверенного тона Вени Рома растревожился еще больше. Повинуясь инстинкту, он повернулся и бросился к своей комнате. Он сам не знал, почему решил посмотреть именно там, но осторожно открыл дверь и вошел. Венедикт последовал за ним.

В его комнате стоял жуткий холод, потому что окно было открыто. И на карнизе, пришпиленное к деревянной раме узким клинком, на ветру трепетало письмо.

Руки Ромы покрылись гусиной кожей. Венедикт шумно втянул в себя воздух и, когда Рома не сдвинулся с места, подошел к окну, выдернул нож и развернул послание.

Когда он поднял взгляд, в его лице не было ни кровинки.

– «Мой дядя самых честных правил, – прочел Венедикт, – когда не в шутку занемог…»

Ему не было нужды продолжать – Рома знал следующие две строчки.

– «Он уважать себя заставил, – монотонно проговорил он, – и лучше выдумать не мог».

Первая строфа «Евгения Онегина». Рома прошел вперед и взял письмо, смяв края. Вслед за знаменитыми поэтическими строками было написано:

«Я слыхал, что самый благородный способ убить кого-то – это дуэль. Пора бы внести в нашу кровную вражду нотку благородства, тебе так не кажется?

Встреться со мной через неделю. И я верну ее».

Под текстом стояла размашистая роспись, не оставляющая сомнения в том, кто автор письма.

– Они захватили Алису, – хрипло произнес Рома, обращаясь к Венедикту, хотя тот и так уже понял. – Ее украл Тайлер Цай.

Глава двадцать восемь

Розалинда была в сознании, но ни на что не реагировала, и Джульетта начала беспокоиться, не повредилась ли она рассудком.

– Ты не мог бы выйти и дать нам несколько минут? – спросила Джульетта, обращаясь к Алому, охраняющему дверь спальни Розалинды. Он стоял, сложив руки на груди, напряженный и опасливый.

– Боюсь, что нет, мисс Цай, – ответил он. – Ваш отец приказал мне караулить ее.

– Я сама уже караулю ее, так не мог бы ты оставить нас наедине?

Алый покачал головой.

– Что бы вы у нее ни узнали, это надлежит сразу передать господину Цаю.

Джульетта подавила раздражение.

– И что же, мой отец подозревает, что я утаю это от него?

– Ваш отец никогда не подозревал и свою племянницу – и вот что из этого вышло.

Джульетта встала со стула, сжав кулаки. Алый замолчал, глядя на нее. Всей банде было известно, что Джульетта готова стрелять чуть что, они слышали рассказы о ее подвигах и видели их результаты. Теперь все зависело от того, чего он боялся больше – непосредственной угрозы, которая исходила от Джульетты, или последствий неисполнения прямых указаний господина Цая.

– Я постою снаружи, чуть-чуть приоткрыв дверь, – уступил Алый и, выйдя из комнаты, затворил дверь, которая заскрипела на петлях.

Джульетта опять уселась на стул, обитый плюшем. На протяжении всего разговора Розалинда ни разу не моргнула. В любой другой день она наверняка отпустила бы комментарий по поводу того, что Джульетта больше лает, чем кусается, но теперь она просто смотрела стеклянными глазами.

Ее кузине было больно, и Джульетта это знала. Раны на спине Розалинды были глубокими, и Кэтлин едва не лишилась чувств, когда минувшей ночью врач перевязывал их у нее на глазах. Джульетта разрывалась между сочувствием и досадой. Между абсолютным ужасом по поводу произошедшего и полным непониманием того, как это могло произойти. Возможно, это делало ее плохим человеком. Плохой подругой и плохой кузиной. Ведь даже теперь, когда Розалинда так страдала и была так слаба, что не могла даже говорить, Джульетта по-прежнему ощущала горечь от того, что кузина солгала ей. И