слушать это — слова Эйдена разрывали ей сердце, но он только этого и добивался. Он хотел, чтобы она ушла и оставила его навсегда, но догадывался ли он, что кроме него у нее никого больше нет?

— Замолчи, — Потребовала принцесса, слыша, как дрожит ее голос, — Ты должен бороться. Не ради меня, так ради сестер!

Она знала, что заденет его этим. Эйден всегда был для Реморы открытой книгой, и если она хотела сделать ему побольнее, то знала, куда нужно надавить. Сейчас он нуждался в этой боли, нуждался в злости, которую она могла вызвать.

— В нашей семье боролся только я один, — Сверкнул глазами он, отходя в сторону, — У меня больше нет сил…

— Их никто не защитит, кроме тебя, — Напомнила Ремора.

Прикрыв глаза, Эйден устало потер виски:

— Чего ты добиваешься? Я и так знаю, что ничтожен.

— Я хочу, чтобы ты боролся. Чтобы исправил свои ошибки. Чтобы спас нас всех, — Слова еще никогда не давались ей так тяжело, — Чтобы, умирая, ты не жалел о том, чего не сделал, проявив слабость.

Эйден с ужасом или удивлением уставился на нее. С одной стороны, Ремора чувствовала себя жестоким чудовищем, грубым и бессердечным, с другой — она была рада, что смогла высказать ему это.

— Я не знаю, увидимся ли мы с тобой еще раз, — Голос Реморы не подчинялся ей, но она продолжала, — Завтра новый король может вздернуть меня на площади, но я буду умирать счастливой, зная, что ты отомстишь ему за меня.

— Не смей это говорить! — Ужаснулся Эйден.

— Видишь, как тебе нравится, когда я начинаю говорить о смерти, — Улыбнулась Ремора, — Но это правда. В отсутствие Тейвона я — последний представитель королевского рода.

— Они не тронут тебя.

— Ты видел город? Видел, что творится на улицах? Это даже не то, что было двадцать лет назад. Тогда у Кирации хотя бы был король…

— Он есть и сейчас, — Прохрипел Эйден, опустившись на стул.

— Есть. Но не здесь, — Ремора не заметила, как боль и жалость куда-то отступили, пустив на свое место разум. Она могла бы сколько угодно плакать и требовать от Эйдена перестать ждать смерти, но сейчас гораздо важнее было другое, — И кто-то должен удержать для него Анкален. Ты его друг…

Опустив глаза, Эйден стиснул виски и едва слышно застонал:

— Что я могу? Они держат меня взаперти!

“Давай же! Разозлись! Вернись ко мне!” — мысленно требовала Ремора, сжимая в руках ткань плаща.

— Да что с тобой такое!? — Воскликнула она, — Словно ты и не тот человек, которого я знала и любила… Мой Эйден не сдался бы. Он был придумал что-нибудь.

— Ты не знаешь, с чем мы связываемся, — Покачал головой Эйден, — Я чувствую, я уверен, что за Лукеллесом стоит не только Зиекон. Там что-то жуткое. Что-то, что сводит людей с ума.

Ремора вспомнила свою бесполезную попытку поговорить с Мерелиндой после смерти Ингерды, убийцу, что напал на нее в королевских покоях. Ей всем сердцем не хотелось соглашаться с Эйденом, но он был прав — за бунтовщиками стояла какая-то непостижимая сила.

— Тогда у нас тем более нет права сидеть сложа руки! — Вспыхнула принцесса.

— Ремора, это самоубийство!

Она понимала, что у нее остался последний козырь:

— Зато ты останешься в стороне. Как тогда, когда твой брат убил беременную от него девушку.

Эти слова ударили Эйдена под дых. Сейчас он это заслужил, к тому же, Ремора в любом случае бы спросила его о той дуэли.

— Ферингрей все мне рассказал, — Холодно объяснила она.

— Он считает меня трусом.

— Так докажи, что это не так! Мне, а потом всем остальным! — Потребовала принцесса.

Ничего не ответив, Эйден поднялся на ноги и подошел к ней. Ремора вдруг краем глаза приметила дрожащее пламя свечи и поняла, что в ее груди горит такое же — малейший ветерок мог его задуть, а неосторожное движение — превратить в пожар.

— Если б на месте Клавера был Тейвон, ты поступила бы так же, — Пламя странно плясало в его блестящих глазах.

Ремора не ответила, хотя и осознала, что он прав. Можно сказать больше — за Тейвона она бы и убила, если бы пришлось.

— Любовь сильнее чести, — Эйден понизил голос почти до шепота, — Если эта честь вообще существует.

Его рука взметнулась вверх, к застежке ее плаща. Ремора не пошевельнулась, пока тяжелая ткань падала с ее плеч на пол. На ней было простецкое шерстяное платье служанки, которое противно кололо кожу и висело, как мешок.

— Теперь ты просишь меня остаться? — Усмехнулась она.

Вместо ответа он поцеловал ее — на этот раз со всей привычной страстью, глубоко и медленно, как и подобает после долгой разлуки. Ремора прижалась к нему всем телом, чувствуя, как руки Эйдена медленно скользят по ее спине, превращая огонек свечи в пожар.

Платье ее соскользнуло на пол быстрее, чем его стянутые ремнем штаны. Кожа Реморы, несмотря на духоту, тотчас покрылась мурашками от прикосновений Эйдена, принцесса обхватила его за шею и позволила поднять себя на руки, пока его влажные губы спускались от ее шеи к ключицам. Глаза закрывались сами собой от наслаждения, и когда жилистые руки легко опустили ее на кровать, Ремора на мгновение их распахнула, чтобы стянуть с Эйдена рубашку.

Конечно, эта странная болезнь не прошла даром — Эйден из без того всегда был очень строен: одни лишь мышцы и сухожилия. Теперь он как будто высох еще сильнее, и ему совершенно не шли эти выпирающие кости. Правда, Ремора быстро позабыла об этом, хрипло хватая ртом воздух и подавляя в горле стоны наслаждения, чтобы не выдать свой визит в логово мятежников и врагов.

До рассвета еще оставалось несколько часов, но теперь Ремора знала наверняка — эта встреча не была прощанием.

Глава 20. Кирация. Восточное море

Дым слегка рассеялся, позволяя Джеррету оглядеться вокруг. Вытирая с лица пот и чужую кровь, он не переставал проклинать чертовых рыбаков, которые средь бела дня умудрились прозевать целый корабль!

Кораблем, конечно, это убогое суденышко можно было назвать лишь с большой натяжкой, но пушки способны сделать грозным даже прогнивший плот. Тем более, когда у противника этих пушек не имеется…

Даже то, что треклятый капитан Хетинг и его люди были мертвы, ничуть не гасило пылающей ярости Джеррета, бьющей из него фонтаном. Он колол и рубил своей саблей всех, кто подворачивался под руку, кровь залила ему все лицо и рубашку, но кроме безумного исступления не было ничего. Он чувствовал