Обычный бардак. Так что кина не будет Андрюша, киношникспился.

– Анвар Саидович, я не понял, вы мне запрещаете собиратьоперативную информацию по оружию и наркотикам?

Саидов долго молчал. Так долго, что капитану показалось, егоначальник заснул. Голова была низко опущена, и глаза совсем исчезли под пышнымисмоляными бровями. Наконец, так и не поднимая глаз, он произнес медленно ибезучастно:

– Да собирай на здоровье.

– Слушаюсь, товарищ подполковник. Я могу идти?

– Иди.

Когда Леонтьев открыл дверь кабинета, он услышал, как Саидовпробурчал себе под нос:

– Только боюсь, здоровья это не прибавит. Ни тебе, ни мне…

– Привет, Ника. Рад тебя видеть. Повод, конечно, ужасный, ивсе-таки посмотреть на тебя приятно, – Петя Лукьянов обнял Нику и поцеловал, –можно тебя попросить об одном маленьком одолжении?

– Конечно, Петюня.

– Не говори мне, что я стал толстым.

– Ты? А разве ты стал толстым? – Ника критически огляделаего мощную двухметровую фигуру с солидным брюшком. – Отлично выглядишь,Лукьянов. Мужчина в полном расцвете сил.

– Спасибо, Ника. Ты, разумеется, врешь, но все равноспасибо. А то я только и слышу со всех сторон: ты поправился, Лукьянов, тыпостарел, и плешь у тебя проглядывает.

– Петюня, это зависть.

На самом деле Петя за полтора года, которые они не виделись,успел набрать еще килограммов пять, не меньше.

В институте он был худой как жердь, носил круглые,довоенного образца очки на кончике длинного тонкого носа, шелковые каштановыекудри до плеч, штаны-галифе с кожаными заплатами на коленях, какой-то древнийполувоенный китель и фетровую темно-зеленую шляпу с широкими полями. Он былпохож то ли на разночинца, то ли на интеллигента-анархиста.

Теперь перед Никой стоял высокий толстяк в добротномтемно-сером костюме, почти седой, стриженный очень коротко, с круглойаккуратной бородкой. Очки на носу были самые обыкновенные, с затемненнымистеклами, в хорошей итальянской оправе.

Если бы не регулярные встречи выпускников Первогомедицинского института, Ника ни за что не узнала бы Петю Лукьянова.

– Слушай, ну почему тебе ничего не делается? – спросил Петя,оглядывая Нику с ног до головы. – Может, ты, как Дориан Грей, прячешь начердаке портрет, который за тебя стареет? Ну давай, скажи мне честно, я здоровоизменился? Потолстел?

– Нет, Петюня, не скажу. Наоборот. Ты похудел.

– Похужал и возмудел?

– Вот именно, – улыбнулась Ника, – кстати, помнишь, кто таквыражался?

– Несравненная баба Соня, завкафедрой эмбриологии. Междупрочим, жива еще

Старушка. Девяносто четыре года! Помнишь, как она на первойлекции подошла ко мне, ткнула пальцем и говорит: «Наш с вами эмбрион…»? А я былюный и застенчивый, покраснел До слез.

Они прошли вслед за метрдотелем, сели за угловой столик,долго молча изучали меню.

– Слушай, здесь никаких штучек под столами нет? – спросилПетя тревожным шепотом, не отрывая глаз от меню.

– Не должно быть, – пожала плечами Ника, – но если тыбоишься, мы можем сейчас просто поболтать о том о сем, а потом пройти пешком побульвару.

– А твой шофер с борцовскими плечами будет медленно ехатьрядом?

– Нет. Он подождет на углу. Петюня, что с тобой? – оназаметила у него на лбу мелкие капельки пота. – Мы пришли поесть и поболтать. Тывыбрал что-нибудь?

К ним подошел официант, чтобы принять заказ.

– Мне каких-нибудь гадов морских, – встрепенулся Петя, – отних не толстеют. Ну и сухого белого вина. К морским гадам ведь полагаетсябелое, как к рыбе?

– Ну, в общем, да, – кивнул официант с любезной улыбкой.

– Пожалуйста, два салата с морскими гребешками, свежиеовощи, две порции королевских креветок в чесночном соусе, бутылку белого сухогона ваш вкус.

– Что к креветкам, рис или французский картофель?

– Мне ничего, – решительно помотал головой Петя, – я пытаюсьхудеть.

Официант понимающе кивнул и вопросительно посмотрел на Нику.

– Мне тоже никакого гарнира не надо. Не хочу поправляться.

Когда официант удалился, Петя достал бумажный носовой платоки вытер лицо, потом из-под очков быстро взглянул Нике в глаза.

– Мне очень жалко писателя Годунова. Я не специалист,конечно, но, на мой взгляд, он был лучшим из нынешних. Но еще больше мне жалкоНикиту Ракитина, мальчика, который приходил за тобой в институт почти каждыйдень. Я сам не понимаю, почему так хорошо его запомнил. Наверное, потому, чтозавидовал немного.

– Завидовал? – удивилась Ника.

– Я однажды заметил, какие у него были глаза, когда ты шла кнему через двор. Он умел быть счастливым. Ты понимаешь, о чем я? Несчастнымиумеют быть все. Тут особого ума не надо. Большинство людей более комфортночувствует себя, когда возникают всякие сложности, неприятности. Для одних этостимул, для других – оправдание. А счастливым быть неудобно, неприлично.Подумают, что пьяный или просто идиот. И это правильно. Мало кто умеет бытьсчастливым не от глупости, не по пьяни, а от ума. Потому что надо быть непросто умным, а талантливым, чтобы понимать, какой это чудесный и, в общем,случайный подарок – жизнь. Любая жизнь, даже последнего бомжа и забулдыги.Наверное, дико звучит из уст человека, который каждый день потрошит трупы?

– Нет, – покачала головой Ника, – как раз из твоих уст этозвучит вполне убедительно.

– Спасибо на добром слове, – улыбнулся Петя, – знаешь, уменя до сих пор иногда встает перед глазами лицо Ракитина, особенно, когда явижу тебя. Ты ведь правда почти не изменилась. Я смотрю на тебя и так ясно вижукартинку двадцатилетней давности: ты идешь к нему через двор, а у него лицосовершенно счастливого человека. Не глупый щенячий восторг и даже не мимолетнаяпьяная радость влюбленного мальчишки, а глубоко осмысленное, очень гармоничноечувство. Я никогда такого не видел, ни до, ни после. И в кино ни один актер несумел такое счастье сыграть. Прости, я зря, наверное, это сейчас говорю?

– Нет, почему? – Ника закурила и глубоко затянулась. – Я недумала, что для тебя это так важно. Столько лет прошло, а ты запомнил.