Присел на большой плоский камень, похожий на стёсанный жёрнов.

Из дома вышли девушки, та, что была в очках, поспешила ко мне с солдатской рубашкой:

— Наденьте, сейчас я брюки принесу.

Приняли меня любезно: одели, напоили из трёхлитровой банки тёплой кипячёной водой, откуда я прежде вынул, как бедренную кость, кипятильник; стали расспрашивать.

Руки у меня дрожали. Я боялся, что не удержу банку. С кипятильника капли текли по ноге.

Вытянув литра два и продохнув, я отвечал коротко, девушки ахали — и смеялись: как я так — в одних шортах и босиком — решился заблудиться?

Мне принесли солдатские брюки, я завязал штрипки.

Жены пастухов были прекрасны, как во сне. Точёные фигуры, красивые лица, точная речь. Ещё одну девушку, чуть погодя вышедшую из дома, я не сумел разглядеть. Она постояла в тени и снова скрылась в доме. Я только успел заметить её долгую, ломкую фигуру: как она, выпрямив ногу, отделяется поясницей от косяка, как, запаздывая, подаётся спина. Мгновенный озноб узнавания коснулся тогда моего лица.

Парня, что повыше, звали Русланом. Другого — Лёшей.

Меня пригласили в дом, посадили за стол. Руслан был строгий и осанистый. Лёша — худой и улыбчивый. Девушка в очках звалась Айсель, её сестра — Гуля. Айсель была серьёзна, ухаживала за всеми. Гуля улыбалась и ахала, держала на коленях крепкого младенца. Мальчика звали Темирлан.

Ужин состоял из варёной картошки, рыбы, крепко жаренной вместе с чешуёй, очень солёной, и чая с печеньем.

За чаем, когда, смутившись, я не знал, о чём начать говорить, в кухню вошла та девушка. Скромно, глубоко вздохнув, она уселась у входа на краешек стула. Вытянула шею и старалась не смотреть на нас. Она упиралась ладонями в колени, будто готова была тут же встать и выйти, если мешает.

Темирлан, похожий на китайского императора в младенчестве, играл отцовской плёткой, смеялся. Мать пересаживала его с одного колена на другое, он кусал ей запястье, она отнимала, играючи.

Руслан вдруг, ухмыльнувшись, спросил:

— На прошлой неделе волк овцу задрал, пришлось зарезать. Если б мы тебя не нашли, где б ты ночевал?

Подумав, я ответил:

— Я бы вышел к реке, ночевать у воды спокойней. Луна в омуте — соседка.

Казах засмеялся, зажмурив глаза, показал лошадиные зубы:

— Вот волки на водопой как раз ночью и выходят.

Айсель строго посмотрела на мужа, и Руслан посерьёзнел:

— Пойдём, рыбу достать поможешь, — сказал он и отложил вилку.

Мы вышли на крыльцо. Лёша выволок из сеней корыто, полное спутанных сетей. Втроём мы присели над ним на корточки. Потихоньку выбирая холодную сеть, втягивая ноздрями речную свежесть, мы расправляли кошель, выкладывали на перила крыльца, выпутывали рыб, под руками открывавшихся в путанке серебряными слитками.

— А почему вы волкодавом не обзаведётесь? Хорошая собака всегда в помощь, — сказал я.

— А ты попробуй её прокорми, — ответил Руслан. — Овчарка за три дня целого барана съедает. А волки за всё лето только два раза баловались.

Ткнув окурки в ящик с песком под пожарным стендом, мы зашли в дом. Мне страшно было взглянуть на эту девушку; что-то повернулось горячо во мне, когда она вошла. Я не знал её имени и боялся спросить.

Она была красива, и в то же время лицо её было нескладным, потерянным; взгляд умный, но смущённый: перед ней в воздухе незримо стоит что-то настолько неумолимое, что любое вмешательство человека — кощунство.

В доме тревожно пахло яблоками и речной сыростью.

Сестры относились к соседке (вот кем она была) по-разному. Айсель привечала её. Увидев в дверях — как она настороженно остановилась, будто слепая, глядя не на тех, кто сидел за столом, а в сторону, на плиту, на кастрюли на ней, — она тут же подхватилась, встала:

— Садись, садись с нами.

Тогда как Гуля пожала плечами, пересадила Темирлана и отвернулась. Девушка сидела неподвижно. Как вдруг, перебив Руслана, сказала громко и отчётливо:

— В прошлом году у займища рыбаки стояли. Один ходил ко мне, москвич тоже. Телефон оставил. Звал: приезжай. — Сказав, она не пошевелилась.

Сестры переглянулись. Руслан слегка улыбнулся и отвёл глаза. Лёша хохотнул, показав зубные коронки.

Не сразу я понял, что девушка слепа. Красота её, немного вычурная, выводила взгляд из равновесия. На неё нельзя было смотреть прямо: слишком велика была сила, реявшая перед её глазами, — ты сам становился словно бы незряч от избытка зрения. Украдкой взглядывая на неё, я никак не мог поверить, что она не видит. Движения её были отчётливы, и только их взвешенность позволяла догадаться, что отношения с пространством у неё выверены, как у канатоходца баланс шага. Я тщательно осматривал её одежду, расправленную юбку, белую блузку. Все вещи были безупречно чистыми, выглаженными. Господи, ну откуда я взял, что слепцы неопрятны?

— А я в Москве никогда не была, — вдруг сказала Айсель.

За ужином разговор так и не склеился. Я был всё ещё взвинчен, всё ещё хотел пить и, хоть уже и некуда было, хлебал чай — чашку за чашкой. Руки дрожали, когда я выбирал прыгающие кости из рыбы, которая не лезла в горло. Одеревеневшие икры подёргивались судорогой, как у лошади. Мне всё казалось, что я ещё лечу над островом по грудь в траве и река до неба вокруг встаёт неподвижным агатовым валом, рядом с которым жутко от давящей тягости пучины, — и суводь дышит, и солнце садится мне прямо в темя.

Наконец девушки убрали посуду со стола, и Руслан предложил мне посмотреть телевизор.

В тёмной пустой комнате беззвучно пылал экран, летали гимнастки, объятые алыми струями лент. Я вспомнил, что в эти дни проходит Олимпиада, только никак не мог сообразить, в какой стране.

На полу перед телевизором был расстелен толстый ковёр, ноги в нём неприятно утопали.

Заценив гимнасток, парни вышли покурить — я встал за ними.

Со двора к нам пришли три кота и лиловая кривоногая собачка. Потёршись друг о друга, они подались восвояси.

— Ты какого года? — начал я разговор.

— Восьмидесятого. — Руслан хлопнул себя по накачанному прессу, сбив комара.

— Давно из армии?

— Второй год.

— Где служил?

— В Чечне.

— Тяжко было?

— Всяко.

Руслан помолчал, дав понять, что не хочет говорить об этом. Но затянувшись пару раз, решил меня уважить.

— Там это, короче, интересно, когда по улице идёшь, сидят старики, останавливают. По-казахски здороваются, спрашивают: как служишь, солдат? Они там все, кто в ссылке на целине был, по-нашему немного умеют.

— А ты где служил? — спросил я Лёшу.

— Я в Монино, все два года.