с реальностью. Сон лунатика, совпадая с миром, вытесняет его, становится прозрачным, так как неотличим от своей идеи — реальности. Да, если вещь своим попаданием взрывает собственную идею — она становится прозрачной. Вот почему так желанны незримые, но ощутимые сущности. Вот почему фантастично простое стекло, а также — ветер-бес, прозрачные пчёлы, девы с лунным лоном.

Все остальное я помню двояко: смутно — и вместе с тем та чрезвычайная быстрота событий, составивших пищу и плоть моего сознания, потрясённого ими, — от которой эта размытость и происходит — при небольшом усилии останавливается в ракурсе чрезвычайных подробностей, живых настолько, что мне не стоит никакого труда из этого богатства воссоздать ещё более существенную реальность, чем та, руинами которой они и являются. Так при стремительном, смертельно опасном падении человек каждый ангстрем вертикали соотносит с отдельным мгновением жизни.

Утром я проснулся раньше всех и, собрав постель, наблюдал, как петух поджидал рассвет, вышагивая по двору, как шаркал, пыля, как вставал, раскрывал клюв — и вдруг содрогался всем трубным своим телом, тряс гребешком, хвостовыми долгими дугами перьев.

Со двора стало видно далеко. Река с низины поднялась, проглянула, понеслась долгим лёгким блеском. Птицы только стали просыпаться в степи, вокруг там и тут вдруг рассыпались щебет, и свист, и барахтанье.

Потом проснулся Лёша. Он вышел из дома в одних трусах, потянулся. Широко улыбнулся мне и помахал рукой, повёл в кухню пить чай.

Чай был бледный, сладкий, я размешивал его алюминиевой ложечкой; её ручку сгибали до отказа, затачивали на камне. Ещё не полностью проснувшись, я находился в какой-то яркой заторможенности, когда так легко застыть долгим взглядом на любом предмете, покорившись прозрачному клею сна. Лёша увлечённо зевал, но был бодр и подвижен, предлагая мне то варенья, то лепёшек, и вдруг открыл один из трёх ржавых холодильников, стоявших рядком у печки, достал свёрнутый плоский кусок вяленого мяса с жёлтыми валиками жира.

Он вырвал из цветного журнала странички и на каждую срезал по спиральной полоске мяса.

— Это самый деликатес. Желудок коня, попробуй.

Я аккуратно попробовал и, преодолевая спазм отвращения, проглотил не жуя.

После чего хлебнул чаю и поспешил расспросить об обратной дороге.

Лёша смущённо убрал мясо в холодильник.

— Нет проблем, — сказал он, — я провожу тебя до верного места. Оттуда ты сам дойдёшь.

Я спросил, куда записать ему мой московский адрес и телефон.

— Запомни, — сказал я, — мой дом теперь ваш дом. Приедете в Москву — жду к себе. Непременно.

Лёша заулыбался, нашёл огрызок карандаша и протянул вместе с крохотной, пустой записной книжкой.

Мы тронулись в путь. Прежде чем выйти, я снял с себя солдатскую рубашку, сложил на край кровати и, снимая штаны, замешкался со штрипкой.

Обратный путь оказался отчётливым и понятным. Несколько раз я сокрушался, узнавая те или иные приметные места — скопление кустов или ближайший рисунок луга: низинку, ветлу на ней, скопище пижмы — жёлтой кляксой среди волнами повываленных конями трав.

Через час Лёша остановился:

— Вон, видишь те деревья? Это берег Мангута. Иди прямо на них. Твоя стоянка выше по течению на полкилометра.

Я пожал Лёше руку.

— Давай. Живи, — кивнул он и зашагал обратно.

Отыскав стоянку, я обнаружил своих друзей за шахматами. Большого впечатления моё появление на них не произвело.

— А где соль? — злобно спросил Герман.

— Да ладно тебе, Гера, — хохотнул Власов, передвигая фигуру. — Не посылай его никуда, а то мы тут до октября закукуем.

Ясно было, что напряжение спало и теперь они могут дать себе волю отыграться.

Через неделю мы завершили блуждания и, собрав снаряжение, выбрались на шоссе. Переночевали в Стрелецких песках — среди оранжевых барханчиков, утром приехали на вокзал. В Крым мы собирались попасть через Керченский пролив. Для этого были куплены билеты на вечерний поезд Астрахань — Анапа.

Однако, сославшись на срочные хлопоты в Москве, я сошёл с дистанции.

Озадаченные друзья всучили мне в нагрузку одну байдарку, сами закинулись в вагон и при отбытии помахали открытыми бутылками пива.

Я заночевал на вокзале. Он был полон, как во времена эвакуации. Группа бичей — две бабы в грубых платках и трое осоловевших парней — сидела неподалёку. Они постоянно громко интересовались отправкой какого-нибудь поезда, изображая, что его как раз и поджидают. Когда поезд отбывал, бичи выбирали следующую отправку. Видимо, так они создавали себе уют осмысленности или же готовили легенду для ментов, которые могли их прищучить за безбилетную ночёвку в зале ожидания.

У меня тоже не было билета.

Вокзал был полон кавказцев, за последние годы подавшихся в Россию. По дороге в Астрахань я выслушивал рассказы водителя-азербайджанца, который по-восточному сладко нахваливал Россию. Рагиб рассказывал, как он готовится к получению гражданства и как не хочет возвращаться на родину.

— Астара — висельный город, понимаешь? «Виселица», если переводить на русский. Там один раз шах всех бунтовщиков повесил. Всех, кто смуту против него учинил, — полгорода вздёрнул. Такое жуткое место, понимаешь? А я человек весёлый, уже всех на этой дороге знаю. Почти все тут мои друзья. Все менты. Потому что умею я с человеком общаться, да? — болтал нараспев томный Рагиб, похожий на актёра, играющего злодеев в индийских мелодрамах.

Все пункты ДПС, которые мы миновали, напоминали блокпосты. Непременный шлагбаум, брустверы из бетонных блоков, БМП, омоновцы с автоматами наперевес, в бронежилетах. Уже здесь, в Астраханской области, чувствовалась близость Кавказа. Видимо, именно поэтому по ночному вокзалу милицейский патруль сновал с частотой раз в четверть часа. К тому же кругом было полно топтунов. В основном это были кавказцы, которые, гордясь своей деловой суетой, а также общительностью и горячностью, легко себя выдавали. Тем не менее проворная эффективность их была очевидна. В какой-то момент они появлялись всей кучей вместе с милиционером и потом вдруг разом срывались с места и куда-то мчались врассыпную. Вся эта ночная деятельность меня отвлекала, я не мог заснуть. Наконец я сел в кресло и раскрыл записную книжку, чтобы написать письмо.

Зал ожидания был забит туркменскими цыганами. Они всем табором ехали в Ожерелье, к тамошней цыганской общине. Это были робкие мужики, загорелые, причёсанные, в рубашках с отложными воротничками, в пиджаках, в которых они выглядели неловко присмиревшими. Цветастые их жены и сестры были с детьми, ошалевшие менты беспрерывно проверяли у них документы. Цыгане вели себя примерно, выстраивались в очередь, протягивали паспорта и ворохи бумаг, в которых сами не могли ничего прочесть.

Письмо моё не сочинялось. Зато меня приметил патруль — и на четвёртый обход ко мне всё-таки подошёл