себя всадника. Но скоро понял, что это бесполезно, и, прикрыв руками голову, глаза, побежал.

Загнав меня во двор, Лёша и Руслан спешились, стали вязать к столбу лошадей.

Жёнам Руслан крикнул, ударил кулаком воздух:

— Я же говорил, он это, его следы, меня не натянешь.

Ночь я провёл вместе с коровой, которая чем-то болела и по временам издавала страшный стон, будто кто-то подходил к ней с ножом.

Я не спал. Петух вместе с полоской света проник в сарай. Он прокричался над моей головой. Птица сверху окатывала меня глазом — то одним, то другим, перекидывала на сторону алый гребешок.

Я отвернулся, опасаясь, что петух клюнет меня в ухо.

Горело лицо, опухшее от ссадин. Правый глаз видел темно и красно. Дрёма тихонько сморила меня, и мне приснился двойник. Он лежал на боку среди пылающих маков. Голова его была запрокинута, в остановившихся белых глазах бежали гряды облаков.

Меня разбудил Лёша, принёсший воды умыться.

После в чёрном кулаке разжал два пузырька: перекись и зелёнка; дал кусок бинта.

В треугольнике зеркала, в котором дрожал и качался потолок, ныряла коровья морда с надрезанной губой и выставленной на языке глубокой язвой, тянулись пыльные пласты света у стропил, связки сухих трав, ряд разбитых горшков — я старался выхватить то, что осталось от лица, и водил по нему бинтом с пенящейся перекисью, лил зелёнку.

Дважды навещал меня Лёша. От него я узнал о себе многое. Оказывается, пока меня здесь не было, я зарезал овцу — её без ноги нашли неподалёку от места нашей прошлой стоянки. Несколько дней назад я напал на сестру Лёши — Гузель, утащил в заросли на ильмене и продержал до ночи. Полуживая, она вернулась и третий день молчит, ничего нельзя от неё добиться. Далее, в двух местах на острове я поджигал сухую траву, так что едва не сгорел лодочный сарай, еле отлили его водой. Теперь мне, как объяснил Лёша, предстояло отработать все убытки. Руслан сейчас очень зол на меня, утром он высчитал стоимость сожжённого сена и в сердцах хотел отделать меня батогом. Но женщины удержали.

Все это Лёша рассказывал, затачивая и оттягивая на наковаленке косу. Лезвие пело под оселком, я молчал, не отнекивался, и курил одну за другой.

Той ночью ко мне приходила Гузель. Она потихоньку стенала, плакала, стучала немощно камнем по замку.

Я шептал:

— Гузель, Гузель, прости.

Девушка не отвечала, но переставала хныкать, и удары по замку прекращались.

За три недели плена я накосил, наворошил и высушил три стога, раза в два выше моего роста. Лёша неотступно присматривал за мной. Руслан изредка появлялся посмотреть на работу. Он никогда не заговаривал со мной. И с Лёшей помалкивал.

Я видел краем глаза, как он присаживается на корточки, как закуривает; чувствовал его взгляд: я знал, он теряет разумение, вчера снова кто-то зарезал овцу, и третий день вокруг фермы все пески истоптаны босыми следами, я сам видел.

С заходом солнца заканчивая работу, я садился в траву, разжёвывал кусок хлеба с солью и смотрел в остывающее небо. Почему-то тревожно было наблюдать сочетание двух разных излучений: остатков прямого солнечного, которым ещё сочились верхние слои атмосферы, — и отражённого луны, осеребрившего подбрюшья лиловых облаков. Казалось, слияние этих двух освещений не было простым смешением, а рождало структуры прозрачности — подобно тому, как краски, сочетаясь по краям мазков, производят невиданные составы цветового объёма. Или, точнее, подобно тому, как семейство гласных звуков, произведённых прямым дыханием лёгких, гортани, — сочетаясь со звуками согласными, отражёнными от губ, неба, зубов, — рождают слово. Так вот, прозрачные эти структуры по случайной прихоти не понять чего, воображения или восприятия, принимали форму разнокалиберных лодок: шлюпок, шаланд, швертботов, яликов, дубков, байдар, яхт, каравелл. И весь этот скоморошный, ярмарочный флот кружился и таял вверху, будто птичий немой базар, поглощаемый сгущающейся над морем близорукостью сумерек. Множество прозрачных букв-лодок, собираясь в слоги, текли, растворялись и вновь сгущались зрением в звуки — некой песни на неизвестном языке.

В ту ночь запылал мой первый стог.

Следующей ночью мы сторожили сено. С вилами в руках я зарылся поглубже в душную сухую траву. Руслан и Лёша засели на вётлах, росших в отдалении. Посматривая во все стороны, они должны были предупредить меня, мигнув фонарём.

Две ночи, проведённые в засаде, результата не дали. Половину второй я мирно проспал.

В субботу на закате Руслан пришёл в хлев. Долго сидел передо мной. Глаза его с прищуром поблёскивали сквозь дым сигареты.

— Я не знаю. Я видел тебя тогда. Ты лучше в Москву двигай. Понял? — произнёс он, кроша в пальцах окурок.

Руслан сунул руку в карман гимнастёрки, протянул мне тысячную купюру.

— Спасибо. Я верну переводом, — пообещал я.

— Не надо. — Он встал и задержался в дверном проёме, зажмурившись в туннеле низкого сильного солнца.

Утром я нашёл Гузель на кухне. Она чистила рыбу, пойманную накануне. За ночь рыбёшки подсохли, она держала их за негнущиеся хвосты, как дощечки.

Услышав меня, девушка сжалась, не обернувшись. Плечи её задрожали, вся она подалась в сторону, к стене.

Я обнял её.

Она рванулась, ударила меня от груди по лицу. Взгляд её, полный слёз, был направлен мне в щёку, я чуть отстранился.

— Зачем ты так?.. — прошептала она.

Я отвернулся.

Она шагнула назад, дотронулась до моей шеи, с виска ощупала лицо и отшатнулась.

Я едва сумел её удержать.

На следующий день в полдень я подходил к стоянке. Вдруг донёсся запах дыма.

Я пригнулся, стал обходить с фланга. Перспектива вплавь, без байдарки, выбираться к Харабалыку меня не прельщала.

Я выломился из зарослей на открытое место.

Двойник сидел на перевёрнутой вверх дном байдарке. Он подклеивал рёберный стрингер, когда-то содранный сучком при шварте.

В стороне на углях выкипал чайник.

На мгновение я замешкался — шевелящееся зеркало суводи направило мне в переносье солнечный луч. В пластах блеска мелькнула морда коня — злой, закусив удила, он рвал прочь из морока наседавшего на него кошмара. Я кинулся ему на шею.

Двойника я настиг только на середине плёса.

Бешенство спурта давно сменилось тягуном, сносимым по течению. На него раз за разом нанизывались усталые гребки, рот из-под вскинутой руки судорожно кусал воздух.

Напарник мой стал наконец задыхаться, сбиваться с ритма, уже плюхал руками. Крупная зыбь сыпала брызги в дыхательное горло. Я заперхался, подотстал.

Он пытался сначала отбиваться ногами, но и на это уже не было сил у обоих. Прежде чем встать ему на плечи, я ударил кулаком