который вставал перед всеми иммигрантами, перебиравшимися на Святую землю. За окном темнела зелень лужаек и скверов, поблёскивало море, среди густой листвы виднелся крест монастырского купола, и сыпался иногда глухой звон колокола, или доносился призыв муэдзина. По выходным Глухов забирал детей, и это было для него отрадой — до тех пор, пока Боря Гроссман не отбыл вместе с новой семьёй в Калифорнию.

Бюро, где работал Глухов, представляло собой смесь электрифицированного базара и присутственного места. Здесь толклись подрядчики, заказчики, владельцы, кто-то грозился судом за издержки, простой, и среди гама жались друг к дружке проектировщики. Это была кудрявая девушка, постоянно чем-то обеспокоенная и потому трещавшая без умолку; здоровенный мужик, в лапе которого компьютерная мышка пропадала с концами; и молчаливый, пенсионного возраста дядечка, всегда поправлявший свой дисплей так, чтобы его не засвечивало солнце.

Утро начиналось со священного распития кофе с бубликами, посыпанными кунжутом. Их приносила Абигаль, виртуозно управлявшая всем этим беспокойным хозяйством. Реальным же владельцем бюро числился её муж, появлявшийся только в крайних случаях, о сути которых никто не ведал. Боаз Альфасси — отставной военный с отличной карьерой — был подтянут, строен и лыс. Иными словами, он был образцовым представителем своего класса — уверенным только в себе и в своих армейских друзьях, составлявших большинство заказчиков и клиентов. Над всем этим царили каблучки Абигаль, стук которых не смолкал в течение дня, а если и затихал, то это было долгожданным знаком того, что сейчас будет снова сварен кофе, а из косметички появится заветный пузырёк и наконец настанет закат, морское полотнище которого всегда благоухало хорошим зельем и кофе. В дни, когда Глухов выезжал на объект и потом возвращался обратно, ему этого сигнала оставалось ждать недолго.

Однажды Абигаль спросила его:

— Как ты без жены?

Глухов не ответил, и хозяйка позвала его выпить с ней кофе.

Через несколько дней Абигаль пригласила Глухова к себе домой на вечеринку: «Будет совсем немного народу — я и ты», — сказала она буднично.

И перед уходом угостила его волшебной травой из заветного пузырька. Он решился покурить — для смелости. После чего долго сидел перед экраном, просто зумил бесцельно колёсиком мышки, а перед его глазами прокатывались бесконечные интерьеры Яффы. Он пялился в экран и отчаянно думал: «Господи, отзовись, скажи мне, куда меня занесло…»

При этом Глухов понимал, что в его возрасте уже нельзя испытывать ностальгию. В таком возрасте людям полагается быть совершенными глаголами.

Всё-таки он собрал волю в кулак, выключил компьютер и открыл дверь, чтобы ехать на вечеринку. «Или не ехать?» — задумался он, и в то же мгновение у него из-под ног что-то шмыгнуло на проезжую часть: шпиц сиганул из офиса и исчез под одной из запаркованных машин.

Глухов растерялся и долго стоял на пороге, опустив руки. Наконец сообразил и решил приманить собачку с помощью её любимой кисточки портьеры. Но трава оказалась такая злая, что он обнаружил, что сам еле жив. Глухов бесконечно долго сидел перед машиной, пытаясь выманить собачонку, но она перебежала под соседнюю. Он снова присаживался, и всё повторялось. Наконец собачонка перебежала, а он продолжал сидеть и помахивать кисточкой перед пустотой. А потом по-вратарски Глухов кинулся оземь, выхватил из-под автомобиля шпица и прижал его к себе. Собачонка обрадовалась, описалась и запрудила ему грудь.

«Да, Собакин вор, — пробормотал ошеломлённый Глухов. — Собакин — вор…»

И кинул за порог бюро сначала волшебную кисточку, а потом шпица.

2020

Над перекатом

Иногда после работы я гуляю по Эйн-Карему, знаю каждый уголок этого укромного городка со множеством ресторанчиков, гостиниц и монашеских обителей разных конфессий. Именно здесь, ещё в бронзовом веке, очевидно, благодаря наличию пещер с источниками воды, зародился культ ритуального омовения, именно здесь вырос Иоанн Креститель. Эйн-Карем примечательное место, полное загадочности, особенно в сумерках, потому что долина, над которой примостился городок, наполняется часто туманом. Я люблю посидеть там в кресле на пустой стоянке такси. Кто-то выставил на улицу ненужную мебель, и таксисты прибрали её к рукам. Сидеть в старом протёртом кресле под открытым небом ночью — одно удовольствие. Устроившись поудобнее, видишь, как над чашей долины темнеют силуэты вековых кедров и кипарисов, как между ними восходит луна, вдыхаешь запахи полыни и шалфея, влажного известняка и асфальта, и всё вокруг кажется наполненным таинственностью, будто что-то очень важное находится за пеленой поднимающегося тумана. Что скрывает эта пелена? Времена и эпохи? События мистической жизни, происшедшие когда-то на самом краю мира, но ставшие необыкновенно важными для сердца цивилизации? Кажется, эту загадочность можно выразить только музыкой.

Лекарством стала бы такая процедура, что выборочно стирает память. Не думаю, что мой опыт хранит что-то бесценное. Кроме того, грустные люди — а я грустный человек — легко променяли бы многие воспоминания — и плохие, и хорошие — на спокойную новизну. Но в том кресле на пустой стоянке такси над Эйн-Каремом я люблю вспоминать, неизменно удивляясь, почему вспоминается то или другое. Что ж? Воспоминания — удел немолодых уже людей. Тем более когда они, воспоминания, длятся столь долго, что для них может понадобиться кресло.

Я родился на краю советской империи, на берегу Каспийского моря, а вырос в Подмосковье.

Рождение не менее загадочно, чем прекращение существования, — в детстве радуешься, потому что отдаляешься от предела небытия, в старости печалишься, поскольку к нему приближаешься.

Первые воспоминания всегда связаны с поверхностями: ощупывание для младенца — главный путь познания мира, и я помню в самом начале — кусок гофрированного картона, отделявшего мою кроватку от серванта, помню твёрдость кубиков с алфавитом, помню, как волна прибоя смыла меня с берега и всё полетело кувырком, с открытыми глазами: клочья водорослей, ракушки, камни. И хотя детство — это солнечный янтарь, в котором застывает мир, избавленный от несуществования, мы рождаемся с тайным знанием смерти, просто в детстве воля к жизни сильнее, чем в зрелости; привычка размывает едва ли не всё подлинное в понимании вселенной.

О корнях своей семьи я знаю немного. По отцовской ветви — это крестьяне Южного Урала и евреи юга России. По материнской — крестьяне Ставрополья и субботники из Восточной Украины. Иногда думаешь, что в тебе могло бы быть взято от тех или других, пробуешь примерить ту или иную модель поведения, это неизбежно и преобразует реальность не меньше, чем генетическое наследие: заповедь «Помни!» — это инстинктивная ДНК цивилизации. Один мой дед — уральский крепкий парень, не достигнув ещё