И тут луна прорвалась сквозь облака, взглянула накоротко, и я выдохнул — кругом было только болото, оно раскачивалось пьяным от страха лицом, всё безобразное, кочковатое, кривлялось, я брёл по нему на ощупь, выбирался на следующий островок с торчащими облезлыми ёлками, кустами, топтался на нём, боясь ступить дальше, лес чернел уже далеко, недостижимо. Я еле-еле выломал ёлку, обессилел, исцарапался, освобождая её от веток, стал тыкать впереди себя шестом, но трясина не прощупывалась. Вроде и твёрдо, а ступишь — по колено, подсасывает. Я весь запалился, мне бы остановиться, залечь в мокроте до рассвета, а там и распознаться по свету, что да как, но куда там — я весь горел идти дальше, всё во мне полыхало во что бы то ни стало миновать это болото, прорваться сквозь этот лес куда-то вширь, дать деру… И вот вдалеке за островками кустов мигнул огонёк. Я не сразу поверил — просто бессознательно выбрал его ориентиром, потянулся широким шагом, врезался в кусты, потерял корзину, снова нырнул в зачавкавшую траву, — и вот уже стало ясно, что это большой жаркий костёр, я видел пляску пламени, жадно вдыхал лоскуты дыма, луна затянулась облаками, и вдруг я провалился в воду по пояс, выбрался, тут же провалился снова, мне хотелось кричать, я задыхался, выбравшись на кочку и боясь ступить ещё.

Заскулила, завыла собака, послышалось движение от костра, грянул выстрел.

Я видел клинок огня, я крикнул: «Эй! Не стреляйте!» Собака залаяла, я кое-как сошёл с кочки, нащупал твёрдое место, выдохнул и, собравшись с духом, успокаивая дыхание, вышел к огню.

Костёр горел жарко, ветки трещали, взметая горсти искр, широко освещая край луга, взгорок, начало тропинки на нем, скат провалившейся крыши; капли дождя шипели на отвалившихся от кострища головёшках. Охотник, крепкий мужик со свекольным не то от ветра, не то от жара лицом, оглаживал по загривку пегую, бесхвостую легавую с какой-то уродливой шишкой на морде, два шрама, глаз почти заплыл.

— Извини, не признал, браток, — сказал, улыбнувшись сквозь не разгладившийся испуг, охотник.

Он бережно зачехлил ружье, пригласил к огню. Приплясывая от дрожи, я долго не решался сесть, сумбурно объяснил, как заснул, как всполошился…

— Да ты бы потихоньку краем шёл. Нападёшь на засеку, оттуда поплутаешь, да на петрищевский зимник и выйдешь. — Охотник показывал мне путь, лавируя в воздухе ладонью.

Собака перестала щериться, и я заметил у костра ещё одно существо — пухлую девушку с дурным рябым лицом, она глуповато смотрела на меня, но потом уткнулась в квадратные свои колени, стала ощипывать утку, уже почти голую, но с удивительно живым, ещё не замутнённым глазом, с полураскрытым шершавым клювом.

Я отупело смотрел на движения рук девушки. Она перерезала, сложив, как верёвку, утиную шею, с хрустом распорола грудину, вывалила перламутр потрохов, отделила желчную селезёнку, подцепила на палку, сунула в угли. Охотник, привстав, тоже внимательно следил за её действиями и, казалось, был всем доволен. Запах горелых перьев, тёплого мяса стегнул по ноздрям, захотелось есть.

Оказалось, что вышел я к Макарово, заброшенной деревне, шесть домов, живи не хочу; что здесь не то заимка, не то самовольная дача. Отец и дочь, девушка-олигофрен, с началом охотничьего сезона и пока не ляжет снег, бродят в здешних местах, охотятся, запасаются грибами, знаются с егерем. Если сегодня Егор к ним заглянет, захватит с собой обратно до поворота на Парсуки, а там до лесопилки не промахнёшься. Только вот, как с дождями Дряща разлилась — кто его знает, может, бурлит, и брод уже не переехать, всю неделю ведь лило.

Я придвинулся к костру, снял сапоги, мокрая одежда скоро задымилась, отходя паром, густо, горячо ногам, спине холодно, щёки разгорелись. Юрий Иванович плеснул мне в кружку «горькой» — и скоро я дивился про себя, как же так я струхнул, какой глупости испугался, ну что разве не видал темени? Сколько раз наобум ночевал в лесу. «Может, души своей испугался?» — подумал я вдруг. Но и эта мысль после глотка качнулась в сторону, пропала.

Собаку звали Ланой, у неё был рак, уже оперировали, если месяц протянет — хорошо. Девушку звали Василисой, отец её стеснялся, был строг («на землю не садись», «отодвинься от огня, прожжёшь куртку»). Дочь была ему покорна, но медлительна, не сразу понимала — и вот эта заторможенность, какая бывает у маленького ребёнка, — не то хитрость, не то несмышленость — напомнила мне о сынишке, и в горло вкатился ком.

Я рассказал охотнику немного о себе, поспрашивал его, как они тут, в лесу. Юрий Иванович отвечал медленно, прежде что-то обдумывал долго, смотрел в костёр и вдруг спохватывался, взглядывал на меня настороженно. Вдовец, в городе им делать особо нечего, нанимает место в лавке на базаре, торгует рыболовными снастями, возит из Москвы, этим и пробавляется.

— А чего ты без грибов? Чего порожним по лесу ходишь? — спросил Юрий Иванович.

— Пока бежал, потерял корзину.

— От кого бежал-то? — не понял снова Юрий Иванович.

— Страшно было.

— Ну, значит, испугался, бывает, — согласился охотник.

Василиса, казалось, не слышала нас, сопела, поворачивая на палке утку. Я отказался от еды и смотрел, как жадно, со здоровым голодом ужинают отец и дочь, бросают кости несчастной, тоже голодной собаке. Не доев, Юрий Иванович отдал Василисе кусок, и та охотно схватила его, жадно впилась.

Выпили ещё, но дальше разговориться не удалось. Вдруг Василиса вытерла руки о траву — и затопала куда-то в темень. Отец будто и не заметил её исчезновения. Посидели. Охотник подбросил в костёр сырых веток, я задохнулся дымом, закашлялся, отскочил в сторону и тут увидел вернувшуюся уже Василису — она протягивала мне пустую мою корзину.

Скоро пошли спать. Мне досталось место на сеновале, сена было немного, не для скотины — для лежанки, но кое-как зарылся в него, согрелся и быстро заснул, чтобы убить внутри время и поскорей добраться до дому. На рассвете охотник разбудил меня кашлем, постоял, пока очнусь, вывел за деревню, наставил на дорогу, махнул рукой. Туман низко тёк по лугу, я быстро озяб и побежал, гулко погромыхивая сапогами.

На трассу выбрался не скоро и ещё долго шёл по разбитой мокрой дороге, совершенно пустой в этот час. Шёл по стёртой разделительной полосе, шёл и шёл, и вдруг всё закачалось вокруг от головокруженья, я лёг, вытянувшись на середине дороги, и замер. Лес молчал, колея небес, затихшая далёкой густой пасмурностью, стояла перед