Я подхватила сумку, остатки карточки (не имею привычки разбрасывать открытки где попало), крикнула Сергею: «Извините, обозналась», – и бросилась за девицами. Аркадий поспешил за мной, а у выхода на служебную лестницу нам уже махала шваброй толстая фея:

– Они наверх побежали. Догнать их?

– Сама догоню, – рявкнула я и помчалась по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки.

– А где мы? – на ходу пропыхтел сзади Аркадий, оказавшийся неожиданно шустрым.

– В оперном театре!

– Блиииииин, я в театре… То есть я хотел сказать: как прелестно, что я в театре, – умудрялся он рассуждать на бегу, дыша мне в спину перегаром.

Не могу себе представить оперу, в которой можно было бы встретить подобных персонажей. Разве что буффонаду. Через просторный зеркальный холл бежали друг за другом две девицы, полы их серых халатов развевались, полосатые гольфы мелькали в зеркалах. За ними неслась я – единственно нормально одетый человек во всей нашей компании. Туфли неприятно скользили на натертом паркете, на поворотах меня заносило как кошку, которая гоняется по квартире за мячиком. По пятам за мной шлепал Аркадий в рваных носках, не расставаясь с бутылкой пива. Замыкала нашу бегущую процессию толстая фея: смешно семеня короткими ножками, на ходу она поправляла очки, зажав швабру под мышкой. Просто маскарадный забег какой-то!

– Я тут… слышала опять… – выдохнула мне в ухо суфлерша. – Голос, который поет… контр-тенор! Он не пел, он говорил…

– И что он сказал? – Я притормозила.

– Она… не ищет своего!

– Когда? – Я снова припустила.

– Когда эта в халате полезла в вашу сумку! Вы еще обозвали ее дурой…

– Потому что она и есть дура, – фыркнула я.

В подтверждение моих слов Александра крикнула Ра:

– Да стой же ты, дура!

Но Ра только прибавила скорости. Конечно, она не свое искала в моей сумке. Только при чем тут контртенор?

– Это… к чему? – спросила, пыхтя, суфлерша. – Голос?

– Постэффект, – махнула я рукой.

Такое бывает после скрап-открыток: будто крутится в голове мелодия из фильма после выхода из кинотеатра или мерещится в ночной тьме рука Фредди Крюгера.

– Обе дуры! Стойте! – заорала я из последних сил.

Мы догнали девиц у выхода, где дверь им преградила контролерша столь суровых габаритов и с таким выражением на лице, что впечатлительной Софье на моем месте непременно примерещился бы танк, наставивший на нас дуло.

– Вы чего тут разбегались? Театр – это вам не спортзал, это – храм искусства! – громоподобным эхом прокатилось по залу. – Как вы сюда попали? Спектакль давно закончился!

Софья на моем месте наверняка пошла бы в отступление, только не я. Не обращая внимания на танкоподобное существо, я кинулась к Ра, которая все еще держала в руках мамину открытку. Увы, меня опередила Ша. Она выхватила карточку первой и сказала напарнице:

– Вот дура, зачем убегать, если у нас теперь есть открытка с каруселью?

– Сама ты дура, – огрызнулась Ра.

– Александра! – Я с трудом переводила дыхание. – Клубника… вспомни, как ты ела клубнику!

– Какая клубника, о чем ты? Умом повредилась? – Она ухмыльнулась и крутанула картонный диск, ракета и картинка с клавишами пианино уехала вниз, к голубому бархатному морю.

– В корзинке! Которую Валентин Андреевич вырастил. – Я не расслышала собственных слов.

Закружилась голова, и поплыл мир перед глазами. Пока пространство не потеряло реальные черты, я успела схватить за руку Аркадия – не хватало еще, чтобы он застрял в театре.

Очнулась я, уткнувшись носом в гладкую черную поверхность. Рука вляпалась во что-то склизкое и мягкое. Я глубоко вздохнула и тут же закашлялась – меня чуть не стошнило. Чем это воняет?!

Софья

Один зимний вечер

Меркабур, визитка Софьи

В списке разочарований моей жизни этот момент по праву занимает одно из первых мест. Не каждый день тебе предлагают увидеть, как выглядит твое собственное предназначение. Вот я поправляю тяжелые очки и беру свою визитку, исполненная волнительных предвкушений. У меня не сразу получается настроиться, и первые секунды я вижу перед собой лишь синее стекло. Наконец мне удается расфокусироваться, и к щекам приливает жар.

Сколько я ни всматриваюсь, вижу только одно: ровный белый свет, умеренно яркий, не ослепляющий. Пространство ничем не заполнено, в нем лишь тускло светится пустота.

– Эмиль, – вырывается у меня. – Эмиль, да нет у меня никакого предназначения! Я ничего не вижу!

– Сними очки, – просит Магрин.

Я делаю это и потираю переносицу. Он придвигается ближе, ставит кружку на пол и берет меня за руку. Теперь мы сидим лицом к лицу, и я ловлю себя на ощущении, будто смотрю в зеркало. Сейчас Эмиля как бы и нет, есть только одно сплошное внимание.

– Ты просто не хочешь признавать свою специализацию, – говорит он.

– С чего это ты взял? – возмущаюсь я.

Он смотрит на меня все так же внимательно, но ничего не говорит. Я понимаю, что спорить нет смысла. Это все равно, что смотреть в зеркало, уговаривая себя: «У меня нет веснушек, у меня нет веснушек». Я сдаюсь и начинаю оправдываться:

– Между прочим, я не одна такая. Вот Инга тоже до сих пор сопротивляется. Поменяться бы с ней предназначениями! Вот уж кто бы с удовольствием вскрывал тайное вместо меня и смотрел бы бесстрашно на все, что откроется. А я до сих пор боюсь действия собственных открыток. Лучше бы я дарила радость! Что может быть безопаснее?

– Боишься действия открыток? Почему? – очень серьезно спрашивает он.

– Мне кажется, что люди могут пострадать из-за них.

– Несмотря на Кодекс? – В его голосе нет и тени насмешки.

– Если я не собираюсь причинять вред намеренно, это же не означает, что ничего плохого из-за моих открыток не случится. Особенно когда речь идет о чужих тайнах.

– Знаешь, многие v.s. скрапбукеры поначалу отрицают свое предназначение, не только вы с Ингой, – говорит Магрин. – Я бы даже сказал, что у вас – еще не самый худший вариант. Вы хотя бы знаете о вашей специализации.

– Но почему так?

– Примерно по той же причине, по которой люди не сразу узнают о своих способностях v.s. скрапбукера. Одни чувствуют это в себе с детства, другие, как вы с Ингой, открывают это в молодости, некоторые – ближе к старости, а кто-то, можешь себе представить, так никогда и не узнает, каково это – работать с потоком.

– Печально, – вздыхаю я. – Какой тогда вообще смысл в жизни?

Эмиль весело смеется и снова берется за глинтвейн: