и жизнь», Даша опять согнулась над баком с макулатурой. Несколько минут она аккуратно разгребала залежи судоку, каталогов и дамского журнала Anna за прошлый год. Она искала другие обложки с кириллицей. Антикварные журналы мёртвого русского не лежали в баке одной стопкой; они тоже составляли целый хаотичный слой. Видимо, их вытряхнули в контейнер то ли в спешке, то ли в сердцах.

В конечном счёте, впрочем, их набралось не так уж много, этих старинных журналов. Корзинка на велосипеде осталась полупустой. Три номера «Химии и жизни» (включая тот, который с яблоком-сердечком в жанре стимпанк). Две «Техники – молодёжи». Одно «Знание – сила». Семь небольших потрёпанных тетрадок «Искателя» и столько же номеров «Уральского следопыта». Один из «Уральских следопытов» был в хрустящей прозрачной обёртке, прихваченной металлическими скрепками. Другие шесть, наверное, тоже раньше были в таких обёртках – все они, если не считать лёгкой буроватости, выглядели как новые.

С каждым пролистанным журналом мир немножко тускнел. Нервное давление у Даши в груди, упавшее было до сносного уровня, опять подскочило. Увы, среди порыжевших страниц, покрытых старомодной кириллицей, смешными рисунками и нечёткими чёрно-белыми фотографиями, раз за разом не обнаруживалось никаких посторонних вложений. Ни одной записки с ленинградским телефоном, ни одного чека, ни одного рецепта грибного супа. Что уж говорить о распечатках.

Когда всё журнальное наследие мёртвого русского перекочевало из бака в корзинку на велосипеде, последней надеждой оставался «Уральский следопыт» в обёртке. Даша, однако, не спешила его разворачивать. Если уж в остальные журналы ничего не сунули, рассудила она, то в этот и подавно. Скрепки снимать, разворачивать плёнку, потом обратно всё заворачивать – слишком много геморроя.

Она опустила крышку контейнера, надела шлем, села на велосипед и доехала до Парка писателей. Заняли эти действия минуты полторы, там действительно очень близко, но Даша успела придумать план расставания с Олли. Ну, в общих чертах.

Правда, от плана сразу пришлось отклониться на несколько метров. Зелёная скамейка, где они осенью в первый раз поцеловались, была занята. На ней сидел местный алкоголик Тимо Сойни с длинной, хотя и прерывистой историей депрессии в анамнезе. Он подставлял солнцу пунцовое лицо, как будто собранное из картофелин, и по-кошачьи жмурился. Пахло от него в то утро всего лишь перегаром, табаком и секонд-хендом, да и сидел он с краешку и даже колени не расставил. Даша несколько секунд колебалась, поглядывая на Тимо Сойни с дорожки, рассекающей парк. Потом всё же выбрала другую зелёную скамейку. Она не боялась районных алкашей как таковых; ни один районный алкаш не сделал ничего плохого ни ей, ни её знакомым. Она просто хотела сосредоточиться. Даша ещё ни разу никого не бросала, бросали только её, и ей казалось, что можно сесть, и тщательно всё продумать, и найти правильные слова, и выстроить их заранее в оптимальном порядке.

Да и, в сущности, все скамейки в Парке писателей одинаковые.

У скамейки она поставила велосипед на подножку. Повесила шлем на руль. Расшарила ничего не подозревающему Олли своё место на поверхности Земли. Села, положила телефон на ручку скамейки. Застучала пальцами по зелёной муниципальной краске рядом с телефоном.

В глаза так и лезла её злосчастная любимая татуировка. Две строчки сизой клинописи чуть ниже локтя. Верхняя клинопись – шумерская; ок. 2400 г. до н. э. Нижняя клинопись – древнеперсидская; ок. 500 г. до н. э. Между ними простирались три миллиметра её кожи и две тысячи лет. Кожу видели все, по крайней мере летом. А две тысячи лет не видел почти никто. Она, Даша, тоже ни за что бы не увидела, если бы он ей не объяснил. Эти строчки висели у него в рамке над столом. Он называл их muistiainen, «напоминалка». Когда-нибудь (напоминали ему строчки в рамке), из далёкого будущего, мы будем смотреться точно так же. Тысячи лет, десятки разных цивилизаций сольются в бесформенное древнее пятнышко с подписью «Междуморье», или «Междугорье», или, в лучшем случае, «Европа». Даша пришла в восторг от этого объяснения. Она сфоткала клинопись в рамке. Через несколько дней, как только ей исполнилось восемнадцать, пошла и сделала себе татуировку. Гордо предъявила ему при следующей встрече.

Иногда (особенно на вечеринках, если кто-нибудь спрашивал: «А что это значит?») сизые клинышки на руке и правда выполняли своё высокое предназначение. Но чаще они напоминали Даше совсем о другом. Вот и теперь, в Парке писателей, накануне августа, от их вида только сильней хотелось позвонить Марье. Марью ведь никогда не бросали. Марья сама бросала как минимум двух человек, в том числе одного парня. Она, наверно, могла подсказать правильные слова в оптимальном порядке.

Но звонить Марье тупо из-за Олли, не рассказав ей сначала, что случилось за последние сутки, было невозможно. А рассказать всё за пять или даже десять минут – невозможно в квадрате. То, что обязательно надо было рассказать Марье, росло, как снежный ком, катящийся по бесконечному склону в первый день оттепели, и чем больше становился этот ком, тем больше времени требовал предстоящий звонок Марье, а чем больше времени он требовал, тем дальше в будущее отодвигался, потому что времени всё не было и не было. Даша кисло улыбнулась от мысли, что загнала себя в уловку-22, но тут же прогнала улыбку, сделала максимально серьёзное лицо и стала дальше подбирать слова. Надо ль говорить, что слова не подбирались. Они по-прежнему были насквозь фальшивыми, по-прежнему строились в нелепые, избитые предложения, от которых в груди делалось ещё тесней, а лицо загодя краснело, почти как у алкоголика, занявшего их скамейку.

От мысли, что у них с Олли всё-таки есть «их» скамейка, сделалось как-то уже совсем невыносимо. Даша вскочила и затопталась на месте. В придачу ко всему или на почве всего ей хотелось в туалет.

– Fuck, – прошептала она, взрыхляя кедами лиловый муниципальный гравий. – Fuck fuck fuck fuck fuck.

Чтобы как-то отвлечься, чем-то придавить эмоции, Даша вытащила из велосипедной корзинки номер «Уральского следопыта» в прозрачной обёртке. Плюхнулась обратно на скамейку. Скрестила ноги. Вгляделась в импрессионистский рисунок на обложке. Насколько она могла понять, рисунок изображал гендерквирного ребёнка в скафандре. Ребёнок парил в уютной космической бездне.

Затем она бережно сняла с обёртки все четыре скрепки. Зажав скрепки в кулаке, развернула свободной рукой хрустящую плёнку. Раскрыла журнал.

«Уральский следопыт», как и вчерашний атлас Арктики, с готовностью открылся на нужном месте – именно там, где лежали клетчатые листки, сложенные вдвое. Листки, судя по бахроме с одной стороны, были вырваны из тетради на спирали. Каждую клеточную строку заполнял муравьиный почерк, который Даша уже