видела, причём не где-нибудь, а в подвале «Лаконии». Ещё точней – в «Коровах Сталина». Этим почерком отец Алины Закировой, он же мёртвый русский, он же учёный естественных наук, сбежавший от очередных российских репрессий, он же разыскиватель фантастики откуда-то на букву «л», записывал на полях дебютного романа Софи Оксанен переводы финской лексики.

Даша затаила дыхание. Она недолюбливала курсив, особенно русский; в детстве её сводили с ума сросшиеся, слипшиеся крючки и овалы, которыми до самого начала десятых писала эпические бумажные письма бабушка Ира. Развернув листки из «Уральского следопыта», Даша приготовилась ломать голову над муравьиной вязью, но вскоре с облегчением выдохнула. Вязь читалась без особых проблем. У каждой крошечной буковки была своя характерная, стабильная форма; каждое слово пронизывали спасительные пробельчики. Строго говоря, почерк Алининого отца и курсивом-то нельзя было назвать.

В общем, к моменту, когда до зелёной скамейки в Парке писателей добрался Олли, Даша прочитала листки от начала до конца, причём дважды.

Она, конечно, заметила, что Олли подошёл. Она приветливо сказала hei и даже попробовала кусок вчерашней пиццы, который Олли достал из герметичной пластиковой ёмкости, присев на скамейку рядом с ней. И спасибо за пиццу Darja сказала тоже. Но сразу было видно, что ей не до него и не до чего. У неё хрустела на коленях прозрачная упаковка, а на упаковке лежал какой-то русский журнал с какими-то бумажками внутри. Она захлопнула журнал, как только увидела Олли, и, привстав, сунула в багажник у руля, к другим таким же журналам, а упаковку запихнула в урну возле скамейки. Всё это она сделала одной рукой, потому что в другой руке что-то сжимала, и, только когда он спросил, что она там сжимает, она разжала кулак и как будто вспомнила, что у неё там канцелярские скрепки, и сунула скрепки в карман.

А дальше произошло то, чего Олли боялся уже девять месяцев. (Начал бояться прямо в тот день, когда они выгуливали Олифанта и вдруг поцеловались на скамейке, где загорал теперь местный алкаш Тимо.)

Доев кусок пиццы, Darja встала. Олли тоже встал. Darja сказала, что им лучше быть просто друзьями. Она сказала, что будет навещать Олифанта. Она обняла Олли – крепко, но коротко и не касаясь головой его головы. Потом села на свой велосипед и куда-то уехала со своими русскими журналами в багажнике.

Олли знал, что это рано или поздно случится, потому что видел Дашу только снаружи. Изнутри, самой себе, Даша казалась обычной и непроглядной, забитой всяким роящимся хламом. Ей казалось, она вечно дёргается в разные стороны, вечно гоняется за дразнящими кусочками чего-то блестящего и цветного. Она, короче говоря, напоминала себе кошку, которая носится за лазерной указкой. Вот этого всего Олли не видел. Студентка Darja, с которой он нечаянно познакомился на вечеринке у двоюродной сестры, свалилась на него из другого мира. Олли воображал, что внутри у неё что-то невообразимо таинственное, какая-то неведомая гармония, потому что а как же иначе? Darja же была такая красивая. Она столько всего знала, включая русский язык. Она постоянно читала книги, в том числе с русскими буквами. Она так офигенно говорила по-английски. У неё были такие друзья из универа. А у него-то что было? Кролик, флорбол, работа в магазине на заправке. Он диалоги даже не всегда разбирал на слух, когда они вместе смотрели нетфликс. Если один, он смотрел с английскими субтитрами. Но Darja отключала субтитры, чтобы «не загораживали», и он стеснялся ей сказать, что ему трудно без субтитров. Он думал, она будет над ним смеяться.

Он не представлял, что у неё внутри, и поэтому думал о ней всякую хрень. Но есть одна вещь, которую проще всего разглядеть, если не видеть почти ничего другого. Поэтому Олли знал, что Darja бросит его.

Он даже твердил себе, что готов к этому. Но теперь, в Парке писателей в последний день июля, он понял, что ни хрена ни к чему не готов. Вернее, понял он ближе к вечеру. А в тот момент он просто сел на скамейку с пустой пластмассовой ёмкостью в руке и долго не шевелился. Только моргал. На то, чтобы шевелиться, элементарно не хватало воздуха. Он вспоминал её веснушки, её кеды в прихожей, её гримасы во время оргазма, её морковку для Олифанта, её книгу на подоконнике, несимметричные соски у неё на грудях. И клипсу с мордочкой квокки на левом ухе. И как она пахла – вот прямо только что, минуту назад. Две минуты назад. Три минуты назад. Четыре минуты назад. Когда обняла, не прикасаясь головой к его голове.

Листки из журнала «уральский следопыт», исписанные рукой мёртвого русского и прочитанные Дашей в Парке писателей

8 июля. Пятый час утра. Этот мемуар я не буду предавать бинарному коду. На компьютере набирать-распечатывать не буду. Хотя они наверняка видят и нашими глазами. По крайней мере, могут видеть, когда захотят. Но психологически легче ручкой по бумаге. Обеспечивается некий интим типа «меня не найти, я в домике».

Кроме того, почему-то ведь не трогают физические (нецифровые?) носители. Есть какая-то принципиальная разница, с их точки зрения. Хотя ок, Таня права: не обязательно принципиальная. Но последовательная, стабильная разница, связанная с чем-то.

Шура, Таня, я не имею понятия, в чём может заключаться развязка, но чувствую, что она близка, и чувство это мне положительно не нравится. Вчера была очередная наводка, седьмая с начала года. Не вторая, прошу отметить. Седьмая. Простите. И в прошлом году было не три, а девятнадцать. Особенно часто наводило осенью: девять раз, включая Карминову. И в конце 2018-го, между первой и второй наводкой на Негину. Тогда было четыре штуки холостых. Я их называю холостыми. Но, вероятно, это не они холостые, это я тупой и не могу распознать, на кого меня наводят. А поскольку не только тупой, но и упёртый, то молчу. Про первую Негину, как вам известно, молчал пять месяцев. Рассказал, потому что распознал её задним числом, после второй наводки. Об остальных холостых не рассказал до сих пор. Сначала думал: вот распознаю тоже – тогда и расскажу. Потом стало стыдно, что не рассказал раньше. Простите. Я же говорил вам, что человек я херовенький. Призывал дочь в свидетели и бывшую жену. Зря вы не верили.

До второй Негиной даже не фиксировал наводки. После второй Негиной завёл журнал, стал записывать. Это не тот показушный журнал, который у Шуры. Это другой журнал, черновой, где всё добросовестно. Всё по горячим