Несторе, муж поварихи и зеленщик, сразу сошелся с Аль-Гассуром, поскольку оба терпеть не могли честный труд и обожали пьянствовать. Только Эннио и Несторе встали на сторону Аль-Гассура, когда араба нашли уплетающим пирог, предназначенный для стола капитана. Первую ночь, которую араб снова провел в свинарнике, они с Несторе отпраздновали великолепным шнапсом, который араб нацедил из бочонка Гегеля во время первого разговора братьев с Родриго, когда Гроссбартов еще не впустили в дом. На закуску Несторе принес сыр, сосиски и, разумеется, кусок пирога.

– Потрясающе, – зевнул Манфрид. – Но как бы я ни хотел выслушать всю драную историю твоей паршивой жизни – от того момента, как ты выбрался из пустынной утробы, до сего дня с подробным описанием каждого случая, когда тебе довелось присесть под кустом по нужде, время не ждет, когда речь идет о спасении человеческой жизни.

– О спасении жизни? – удивленно моргнул Аль-Гассур.

– Твоей, – пояснил Гегель. – Давай вываливай, с кем ты болтал только что, а то порежешься, дерьмец ты болтливый.

– Конечно, разумеется, незамедлительно! Мое выигрышное положение в обществе позволяет мне иногда услыхать тот или иной слушок, а золотарь, с которым я вожу дружбу, частенько выгребает и сплетни вместе с содержимым нужников, которое затем отправляет в каналы. Вследствие нашей долгой дружбы он время от времени останавливается под стеной дома нашего почтенного хозяина, – если видит, что на ее краю лежит камень, как было сегодня. Я знал, как знают все не лишенные капли ума жители этого города, что дож испытывает сильную неприязнь к капитану Баруссу, хотя о ее причинах можно лишь догадываться. И потому решил расспросить своего друга о подробностях, которые могли бы объяснить, почему капитан Барусс решил удержать возлюбленных своих Гроссбартов внутри этих стен.

– Ну вот, – сказал Манфрид. – Наконец подошли к делу. Ты сговорился с дерьмоносом, что вполне соответствует твоей дерьмовой натуре. Мог бы сразу так и сказать.

– Эй, братец, – возмутился Гегель, – не надо унижать золотарей. Мы бы не выбрались из Буды, если бы тот добрый малый не дал нам спрятаться в своей повозке.

– Вот спасибо, что напомнил мне еще об одном твоем расчудесном плане, – проворчал Манфрид. – Воспоминание, как я сидел по уши в ночном золоте, не относится к тем, которыми я сильно дорожу. Тогда можно было придумать и другой выход из положения. А теперь помолчи, пока мы не узнали, надо убивать араба или нет.

Поскольку братья не переключились на свой личный диалект, Аль-Гассур решил не терять времени и выложить остальные сведения:

– По словам моего друга, самая свежая порция клеветы и наветов говорит вот что: некий торговец определенной репутации укрывает неких разыскиваемых преступников, которые якобы разорили некое поселение на севере, из которого, по случайности, происходит родом супруга некоего значительного должностного лица. Также известно, что в пожаре погибли ее родители. Хуже того, ее единственного брата и нескольких его друзей нашли вскоре после этого убитыми в реке.

Эти слова золотаря хорошо увязывались с тем, что несколько дней назад в усадьбу Барусса наведался посланец дожа, но лишь затем, чтобы вскоре уйти, раскрасневшись и кляня всё и всех, на чем свет стоит. Окончательное подтверждение дали сами Гроссбарты, ухмыльнувшиеся друг другу.

– Это он нас «некими преступниками» назвал, да? – поинтересовался Манфрид. – Завтра положишь камень для своего дружка, чтобы мы с братом объяснили некой заднице, что нужно нормальными словами говорить, а не обзываться.

– Заверяю вас, таковы были не его слова, но слова слуха! – вступился за золотаря Аль-Гассур. – К тому же он говорит, что выяснилось новое обстоятельство, как то: оные… кхм, подозреваемые преступники являются к тому же главарями некой еретической секты, именующей себя Дорожными папами, и что сии кощунственные разбойники украли много монет и пролили немало крови, которые иначе попали бы в Венецию, прежде этого самого последнего и гнусного, хоть и ничем не доказанного, злодеяния, как то: поджога и убийства.

Опровержение этого слуха явилось Аль-Гассуру в образе форменного избиения, которое ему устроили братья. Гроссбарты с готовностью выместили раздражение от новости на принесшем ее человеке.

– Жизнь твою мы сохраним за то, что ты был с нами честен, – сообщил Манфрид, врезав воющему арабу по уху. – А вот про шкуру уговора не было, раз ты так вранье повернул, будто мы – эти драные папы!

– Полегче, – сказал Гегель, отскочив назад, вместо того чтобы, как собирался, наподдать ногой повалившемуся на землю слуге. – Меня только что мороз пробрал.

– Кто-то шум поднял у ворот, – проговорил Манфрид, повернув в указанном направлении целое ухо. – Ладно, араб, сегодня ты все сделал честно и прямо, смотри потом не начни вихлять.

Запыхавшийся отец Мартин переругивался через решетку со сторожами, пока не подошли одновременно Родриго и Гроссбарты, которые впустили взволнованного священника – за миг до того, как подоспели стражники из охраны дожа. Люди Барусса обошлись с пикинерами не лучше, так что те ушли несолоно хлебавши, прокричав несколько проклятий и угроз, чтоб услышали соседи. Внимательному Аль-Гассуру (который даже вернулся в свинарник, чтобы все рассмотреть получше) было очевидно: беда клубится над домом Барусса, как туча мух над тележкой золотаря.

– Еретики, – выдохнул Мартин, усевшись за столом Барусса.

Капитаном владела обычная для последнего времени рассеянность, и он лишь лениво ковырялся в зубах рыбьей костью, а Гроссбарты живо заинтересовались возвращением Мартина, синяками у него на лице и его мрачными заявлениями о богохульниках невиданного сорта.

– Это ты не о нас сейчас говоришь, – сообщил священнику Манфрид.

– Или о нас? – уточнил Гегель.

– Что? – Отец Мартин потер опухшие щеки. – Нет-нет-нет. Видит Бог, нет. Я о Церкви.

– Так-то лучше, – удовлетворенно заметил Гегель и откинулся на спинку кресла.

– Какой церкви? – ахнул Родриго, единственный, кого эти слова смутили.

– Всей Церкви, – сказал Мартин и отпил еще немного вина. – Единой Церкви. Червь разврата выбрался на свет, но один я не смогу его изгнать. Сколько же? Сколько! Уж наверняка со времен Формоза, но, боюсь, и еще раньше. Дольше, чем мой орден борется с ересями, наверняка. Кого не коснулась скверна? Аквината? Августина?

– Только гнались за тобой не священники, а стражники. Почему?!

Родриго допрашивал Мартина как неуклюжий юнец, который присосался к первой в жизни бутылке.

– Гончие псы, ничего больше! – отмахнулся тот и снова отхлебнул вина. – Прежде я сносил их презрение во имя законов божеских и человеческих, но всему есть предел! Прав, прав был Рокаталадец, сгнивший в темнице за то, что говорил чистую правду! Пришли последние времена!

– Успокойся, – сказал Родриго.

– Замкни уста свои! – прикрикнул Мартин. – Ничего не поделаешь! Антихрист явился среди нас, братие, ходит и дышит, несет разорение! Таково пророчество, которое они нарекли ересью! Они знали, наверняка знали, но убоялись сотворить из него мученика, дабы он не вознесся. О, святой Рокаталадец!