Условленную плату Аль-Гассур получал вовремя, но это скудное жалование, разумеется, дополнялось едой с кухни и птицами, которых араб ловил в саду. Колесо Фортуны привело его во двор одной из немногих венецианских усадеб, где саду позволили безбожно зарасти. Лучше того, в редкие дни, когда братья покидали усадьбу, чтобы погроссбартить по городу, он сбегал и попрошайничал без страха, что его хватятся. Считая, что хозяева не заметят, он периодически отвязывал одну ногу и подвязывал другую, чтобы конечность не атрофировалась и не сделала его и вправду калекой. Ветеран какого-то давнего крестового похода вызывал у народа больше сочувствия, чем простой араб, которого привели в этот город Провидение и собственная пара ног.

Будучи вороватым от природы и вором по профессии, Аль-Гассур в конце концов сумел подслушать довольно разговоров на кухне и среди сторожей, чтобы выяснить, куда решили отправиться Гроссбарты. Годы подгнившей пищи, алкоголизма, испытаний и тягот не только не притупили, но даже отточили его сообразительность, и попрошайка сразу понял, что такая возможность представляется человеку раз в жизни. Осознавая, что его обман не сможет держаться вечно, он попробовал припомнить забытый язык и безуспешно рыскал по улицам в поисках другого араба, который смог бы обучить его тому, что, как все полагали, Аль-Гассур и так знал.

Одним солнечно-жарким средиземноморским утром, через несколько месяцев после прибытия в Венецию, Гроссбарты вновь очутились на узких тропинках сада, где обнаружили Аль-Гассура сидящим на ветке высокой липы. Он прополз по длинному суку, вытянувшемуся над стеной, и теперь сидел и беседовал, видимо, с кем-то, кто стоял снаружи. Тихо, как коты, Гроссбарты подкрались к нему, чтобы подслушать разговор, но, узнав невразумительные звуки итальянского наречия, обменялись взглядами, чтобы решить, как выйти из положения. Гегель опустился на одно колено, и Манфрид прыгнул с плеча брата, ухватив араба за здоровую ногу, так что оба свалились на землю.

Услыхав торопливые шаги, удалявшиеся по мостовой с другой стороны стены, Гроссбарты окончательно уверились в своих подозрениях о двуличном характере слуги. Манфрид покрепче ухватил ошеломленного калеку, а Гегель вытащил нож.

– Ну, пора тебе очистить душу, – проговорил Гегель, показывая Аль-Гассуру его собственное перепуганное отражение в начищенном лезвии.

– Умоляю! Что?! Нет-нет-нет, я все объясню!

– Объясняй, предатель, – приказал Манфрид и покрепче сжал руки араба.

– Предатель?! Да ни за что!

Аль-Гассур не сопротивлялся, паника ушла с его лица, как только он увидел свое отражение.

– Признавайся, и мы тебя небольно убьем, – призвал Манфрид. – Ты ведь рассказывал своим родичам-язычникам про наши планы, так?

– Чтобы дать им время подготовиться к нашему приезду! – хмыкнул Гегель. – И это после всего, что мы для тебя сделали. Бессовестный.

– Да я скорее вырву себе язык и скормлю его Родриго, чем возведу поклеп на своих благодетелей! – затянул Аль-Гассур. – Я лишь пытался вызнать – для нашего общего блага, – почему вам и, соответственно, мне уже несколько недель запрещено покидать усадьбу.

– Запрещено? – расхохотался Гегель. – Ничего нам не запрещено!

– Погодь, погодь, – проговорил Манфрид, припоминая алкогольные упражнения и горячие ванны, которые братьям месяц предлагали всякий раз, как они хотели выбраться в город.

– Чего годить-то? – спросил Гегель на братском диалекте. – Он же по-иностранному лопотал!

– Это верно, – тоже по-гроссбартски ответил Манфрид. – Только похоже скорее на эту их итальяну, чем на арабскую абракадабру. Так что, глядишь, и не врет он на сей раз или не во всем врет. Послушаем пока, но, если я тебе кивну, кончай его.

– Честь по чести, – бросил Гегель, вновь переходя на обычный язык. – А ну, быстро отвечай, с кем ты говорил, и ничего не замалчивай, если не хочешь замолчать насовсем.

– И все остальное тоже вываливай начистоту, – добавил Манфрид. – Чем ты занимался с тех пор, как мы явились и засунули твою драную языческую задницу в этот честной дом?

– Да! Умоляю вас! Сию минуту! Слушаю и повинуюсь! По чести и без малейшего промедления! – затараторил Аль-Гассур и мог бы продолжать в том же духе еще долго, если бы Гегель не повертел у него перед глазами ножом. – Значит, с самого начала, если мне дозволено предположить, что досточтимые господа соизволят прикоснуться своими благословеннобородыми устами к бутылке, кою запятнали и мои недостойные губы, я был бы безмерно счастлив разделить с вами и сей убогий напиток вместе со своим рассказом.

– Чего? – нахмурился Гегель.

– Ежели господин Манфрид меня отпустит, я поделюсь своей бутылкой вина, – объяснил Аль-Гассур.

– Вот видишь, от одного нашего присутствия ты с каждой минутой становишься честнее, – назидательно заметил Манфрид, еще разок сжал запястья араба, а затем отпустил.

Обнаружив, что бутылка не разбилась в сумке, Аль-Гассур вытащил ее и отпил, прежде чем передать братьям.

– Хотя бо́льшую часть моего пребывания в Венеции сточная канава служила мне равно обиталищем и местом работы, иногда мне доводилось предаваться и более, как вы бы сказали, честным трудам. Один чрезвычайно одаренный и щедрый юноша благородного происхождения выделил меня в толпе и распознал во мне все достоинства, необходимые для идеального слуги, так я попал в услужение в один из самых высоких домов этого достославного города.

Аль-Гассур даже не совсем врал, ибо указанный молодой человек действительно обнаружил, что араб обладает определенными достоинствами, как то: внешностью и манерами, которые наверняка вызвали бы ярость и ненависть его благородного отца. И, хотя Аль-Гассура так ни разу и не поймали на горячем, когда он приворовывал у хозяина сахар и перец, юноша трагически погиб на дуэли с другим таким же бестолковым фанфароном, и в тот же вечер араба вытолкали из дому в три шеи.

– Когда же я сделал все что мог для своего наипервейшего благодетеля и, не побоюсь сказать, друга, – продолжил Аль-Гассур, – я решил вознестись повыше. Мы ведь знаем, что всякий стоящий своего имени город, точно как стоящий пудинг, покрыт сверху толстым слоем жира, верно?

Гегель кивнул, а Манфрид тщетно попытался применить эту аналогию к кладбищам так, чтобы не оскорбить собственный чуткий вкус.

– Поэтому я поступил в услужение к нашему общему и возлюбленному покойному другу Эннио, обитавшему в этом самом доме, – сообщил Аль-Гассур, опустив ту мелкую деталь, что Эннио нанял его преимущественно для того, чтобы позлить своего брата Родриго, а уж этот навык араб отточил еще при прежнем хозяине и полагался на него до конца своей прагматичной жизни. – Оттого свинарник знаком мне еще по первой бытности своей здесь, в усадьбе Барусса. Служба моя в сей обители расстроилась из-за темной истории с пропавшим с подоконника в кухне пирогом, надо сказать, вопреки очевидным, вопиющим и неоспоримым доказательствам, что сторожа меня оклеветали. Несторе, спаси и сохрани его Бог, нашел для меня работу, которую я могу исполнять, когда не призван служить вам.