Каждую ночь что-то случалось в связи с тем, что кому-то было невтерпёж.

Тут пытливый читатель должен представить себе такую ситуацию… Больше двух тысяч совсем молодых, здоровых людей просыпаются утром в одну секунду. Все они не имели возможности сходить в туалет с вечера. Им всем необходимо срочно как минимум пописить. На территории в лучшем случае три туалета с шестью отверстиями в каждом. Процесс получился бы очень долгий, и многие бы просто не дотерпели до своей очереди. При этом задача стояла, как можно скорее дать возможность всем справить утреннюю нужду.

Так что перессык был придуман умными людьми. Надо только было его осмыслить, структурировать и придать ему форму и статус обязательного элемента распорядка дня. Наверное, перессык был одним-единственным разумным и реально гуманным действием в Школе оружия.

А потом была долгая служба, полная самых разных событий. Долгая, долгая. Такая долгая, что казалась не только бесконечной, но и безначальной. К её окончанию мне уже не верилось, что я когда-то не служил.

С острова Русский нас сразу отправили на вокзал Владивостока и поездом через Хабаровск отвезли в город Советская Гавань. Оттуда грузовиком с тентом в посёлок Заветы Ильича. Там, в той самой бухте, в которой когда-то был затоплен прославленный походами и писателем Гончаровым фрегат «Паллада», размещалась 93-я бригада БЭМ (Большие эскадренные миноносцы).

Эта бригада состояла из кораблей со славным прошлым и совсем без будущего.

Сначала я попал на большой противолодочный корабль «Гневный». Этот прекрасный корабль обошёл весь мир. Четверть века, со спуска на воду, он гордо демонстрировал мощь и флаг своей страны во всех океанах и у берегов всех континентов. На почётном месте на «Гневном» сияли две бронзовые таблички, которые каждый день драили провинившиеся матросы. Одна гласила, что тогда-то и тогда-то на борту корабля побывал первый космонавт в истории человечества Юрий Гагарин. А вторая сообщала, что корабль посещал товарищ Хо Ши Мин.

«Гневный» был хорошо выглядящим стариком с трухлявым нутром. Стариком, который любил побрюзжать о настоящем и похвастаться давними заслугами. Он уже редко выходил в море, постоянно ломался, на нём частенько что-то случалось и с какого-то момента его стали в бригаде звать Гнойный.

Этот корабль был полностью укомплектован экипажем и значился как совершенно полноценная боевая единица. Хотя все понимали, что в случае чего, вероятность того, что «Гневный» по приказу выйдет в море, равнялась пятидесяти процентам.

Вот на него я и попал служить в боевую часть три, то есть в минно-торпедную команду. Проще говоря, в команду минёров. В моих документах из Школы оружия было записано, что свою боевую специальность я изучил и даже сдал нормативы. На самом же деле я впервые потрогал бомбомётную установку только на корабле.

Корабельная служба после Русского острова не показалась лёгкой. Но в ней не было ужаса. В ней не было унижения. Спать удавалось не больше, но и не меньше. Работы было страшно много. Зуботычин тоже хватало. Но не избиений. Ели все одинаково. В смысле еды существовало равенство. Меня даже подкармливали вначале.

На корабле было всё ясно. До полутора лет службы ты молодой матрос. Салага. Карась. И тебе положено делать всю грязную и тяжёлую работу. У тебя нет права голоса. Ты, как правило, во всём виноват перед матросами, которые служат дольше. А уже старые матросы виноваты перед офицерами.

Это было ясно прописано в сознании каждого. А если это закон, то в нём нет ничего такого, что служило бы исключительно цели кого-то унизить и обидеть.

Мне сложно давалась первое время служба на корабле. Я ничего не умел. Был затравленным и затюканным, и уже привык за полгода к тому, что служба – это бессмысленный и жестокий спектакль. А тут было всё иначе. Тут у каждого было своё дело, своя роль и своё место. Как в часовом механизме, как банально бы это ни звучало.

Жизнь на корабле вообще экстремально отличается от жизни на земле. На корабле нужно всему было учиться с нуля. Ходить, бегать, спускаться и подниматься по трапам (лестницам), есть, спать. На корабле всё надо знать и уметь особым образом.

А я, прослужив целых полгода, ни черта не умел. Ребята, которые пришли служить на флот в один день со мной, но попали сразу на корабль, были уже опытные моряки. А я всё время спотыкался обо всё, бился головой о всякие трубки и кабели, слишком медленно бегал по трапам и не умел забираться на свою маленькую койку, которая висела с одной стороны на двух цепочках.

Мне нужно было быстро всё осваивать, привыкать, экстренно приобретать навыки и ещё учить наизусть свои обязанности, корабельный устав и материальную часть. Но мне даже нравилось. Всё это было по делу.

День за днём, месяц за месяцем я втягивался…

А потом долетело эхо острова Русский. Аукнулись последствия той проклятой записи на бумажке, которую подсунул Котов.

Выяснилось, что в моём личном деле нашлась запись о том, что я активно участвовал в художественной самодеятельности и был высоко оценён командованием. Возможно, таким образом заместитель командира по политподготовке отомстил мне за дерзкую просьбу найти грим.

У меня уже наладилась хоть и трудная, но жизнь, появились друзья-приятели. Я постепенно стал членом экипажа. Меня ставили на вахту. Я уже умел многое…

И вдруг меня вызвал замполит нашего корабля и объявил, что сообщил заинтересованным лицам в Политуправлении нашей флотилии о том, что у него в экипаже есть ценный артист.

В результате нормальная моя корабельная жизнь закончилась.

– Иди сюда, – как-то подозвал меня командир нашей боевой части три, то есть команды минёров.

В команде минёров нас было четырнадцать человек. Наш командир был серьёзный тридцатилетний мужик в звании капитан-лейтенанта. Он любил технику и противолодочное оружие. Оно его интересовало гораздо больше, чем люди. Он мог с закрытыми глазами что угодно собрать, разобрать. Ему было важно, чтобы мы, его команда, ему не мешали и не отвлекали от любимого дела. Он хотел, чтобы его четырнадцать человек подчинённых были частью оружия, которое он так любил. Ему было совершенно безразлично, как мы к нему относимся, как мы относимся друг к другу, что мы едим и как спим. Любые проблемы, связанные с нашим бытом, его раздражали. Если кто-то заболевал, это вызывало у него недоумение. Мы должны были выполнять всё им приказанное механически, а механизмы не могут болеть. Они могут ломаться. Когда один из наших торпедистов во время погрузки тяжёлых торпед сорвался с надстройки, упал на палубу и сломал руку, нашему командиру это было понятно.

Он был совершенно лишён юмора. Он не читал газет. И я не могу себе представить, чтобы он любовался небом или морским закатом. Природа для него существовала только в виде хорошей сухой и тёплой или плохой, дождливой и холодной погоды. То есть он был хороший, спокойный и серьёзный человек с понятным поведением и запросами.

– Скажи-ка мне, – сказал он. – Ты что, артист?