В конце концов нас всех затолкали, запихали за жиденькие кулисы, и концерт с грехом пополам начался. Сначала долго свистели микрофоны, повисали жуткие паузы между номерами, но как-то всё наладилось и покатилось. Концерт вёл тот самый шустрый старший лейтенант. Он объявлял номера и пытался вворачивать военно-морские шуточки.

Я стоял, прижавшись к стене, полностью готовый и собранный, боясь только одного, чтобы грим не потёк от пота или случайно не испортить его, утерев лицо по неосторожности. Вскоре за кулисами стало нечем дышать от духоты и тесноты.

Концерт шёл, шло время, я не волновался, я ждал в напряжении и решимости. Возможно, так бойцы ждали атаку, уже примкнув штыки.

А в зале слышны были аплодисменты после каждого номера. Когда здоровяки с гирями во время выступления одну с ужасающим грохотом уронили, зал долго и громко смеялся. Моя знакомая выходила танцевать два раза. Я впал в какой-то полусон от напряжённого ожидания.

– А сейчас для вас выступит курсант седьмой учебной роты, будущий гроза подводных лодок, а пока просто хороший парень… – долетел до меня со сцены задорный голос ведущего, – он покажет вам… Он выступит с оригинальным жанром…

Старший лейтенант влетел за кулисы.

– Где этот? Как его?.. – зашипел он.

– Я здесь, – шагнул ему навстречу я.

– Давай на сцену… Сам себя ещё объяви. Я микрофон оставил… Давай!

Я сделал было шаг к сцене, но остановился и вдруг, не задумываясь, резко наклонился и практически разрывая шнурки, содрал с себя ботинки, понимая, будь что будет, но пантомиму в ботинках показывать я не стану и на сцену в них не пойду.

– Ты чё творишь? – шипел старший лейтенант. – Давай бегом на сцену!

Но я его не слушал, я аккуратно закатывал вверх брюки на три плотных оборота. В зале закашляли и заскрипели сиденьями… А я закончил начатое, выпрямился и пошёл выступать.

Я в первый раз шёл на острове Русский, держа осанку и так, как считал нужным. Я шёл по своей территории. Я не думал о том, поймут моё выступление или не поймут, понравится оно или не понравится. Я шёл на сцену с моим личным манифестом. Шёл, как Ахиллес, босой, и, как Гектор, обречённый. Со мной шли все герои «Илиады». Шёл бескомпромиссный Декру и другие боги пантомимы.

– Ой, это клоун, что ли? – послышался женский голос из первых рядов зала.

В зале не было темно, и я увидел в первых рядах офицеров, погоны которых желтели большими звёздами. Рядом со многими из них сидели дамы. Дальние ряды были заполнены курсантами, которыми забили зал для массовости.

Я не спеша подошёл к микрофону. Он находился на железной стойке, выше, чем мне нужно. Я спокойно опустил его ниже. Раздался скрежет и свист динамиков. В зале засмеялись.

– Марсель Марсо, – отчётливо и громко сказал я. – Пантомима «В магазине масок».

После этого я отнёс стойку с микрофоном от центра вправо, вернулся в середину сцены и замер лицом к зрителям с закрытыми глазами. Через несколько секунд воцарилась тишина. Они не только замолчали все, но и замерли. Они вынуждены были замолчать и замереть. И тогда я начал.

Я открыл глаза, улыбнулся и шагом Марселя Марсо пошёл на месте, играя то, что гуляю по улице, заглядывая в витрины, разглядываю всё подряд. У одной витрины я остановился, поразмыслил и открыл дверь в магазин масок. Войдя внутрь, я огляделся, поздоровался с продавцом и с интересом подошёл к одной из масок, взял её двумя руками и приложил к лицу. Лицо моё сразу приобрело выражение полного удивления. В зале стали посмеиваться. А я, куда бы ни глядел, удивлялся всё сильнее. Смех усилился. Тогда я снял маску, и лицо моё стало тем же, что было вначале. То есть лицом человека в хорошем настроении. Потом была маска зевоты, потом маска наглости и гнева. Зал хохотал. Дальше шли маска за маской: испуг, высокомерие, любопытство. В маске грусти я дошёл до рыданий. В зале кто-то даже порывался хлопать.

Последней была маска смеха. Я в ней смеялся и смеялся, надрывался и падал от хохота на колени. Зал вместе со мной смеялся дружно и в голос. А потом я захотел снять маску, но она не снялась. Я пытался поддеть её и так и эдак, но она прилипла, приросла. Я играл то, что царапаю себе лицо, хочу разорвать надоевшую маску, но не могу, и вынужден смеяться и смеяться. Потом мой смех перешёл в конвульсии рыданий, хотя на лице оставалась маска смеха. Зал смеялся, но постепенно стал затихать, а когда повисла тишина, я замер, лёжа на сцене страшно скрючившись с улыбающимся лицом. Так я полежал несколько секунд в тишине. В тишине встал. И вдруг резко правой ладонью смазал грим с лица. После этого я поклонился.

Мне не с чем сравнить те аплодисменты, которые случились в задних рядах. Они были похожи на крики ура победителей, взявших неприступную крепость. Кто-то засвистел. Офицеры и их жёны тоже хлопали. Но не так. Совсем иначе.

Искусство совершилось тогда со мной впервые. Оно произошло со мной и во мне. Его факт был неоспорим, и он был всем понятен и ясен. Даже тем, кто впервые в жизни в том зале услышал слово «пантомима» и увидел безмолвного человека на сцене. Искусство возникло и победило.

Со сцены я ушёл другим человеком и несколько секунд стоял за кулисами не дыша.

– Как чудесно! Какой умница! Очень здорово! – услышал я знакомый хриплый женский голос.

Знакомая танцовщица протиснулась ко мне, ведя за собой кудрявого и улыбчивого капитана II ранга. Я выпрямился и вытянул руки по швам, как привык делать, видя офицера.

– Вот, познакомься, это начальник нашего ансамбля, – сказала она хриплым шёпотом. На сцене кто-то читал стихи.

– Да, – сказал капитан II ранга тоже шёпотом, – я начальник, но на форму не смотри. У нас всё по-простому… А давай ко мне в ансамбль? У нас и матросы срочной службы служат… Я похлопочу. Мне не откажут.

– Спасибо, товарищ капитан второго ранга! – прошептал я, ещё дыша тем, что было со мной на сцене. – Но не надо!

– Почему? – удивился кудрявый начальник.

– Я на корабль хочу!

Меня увозили с острова Русский серым холодным днём. Из низкого тяжёлого неба падали снежинки. Снег лежал островками на сухой траве. На асфальте ещё таял.

С утра до построения новый командир нашей роты передал старшинам фамилии тех курсантов, которых надо было подготовить к отправке. Нас таких было двое. Мы получили по списку всё своё имущество, собрали его в вещмешки и ждали.

Мне ни с чем совсем ни капельки не было жалко расставаться на острове, в Школе оружия и в ротном помещении, в котором стояла моя койка. И о себе я не хотел оставлять никакой памяти. У меня не было там друзей, я никому не был другом. Те, с кем мне пришлось провести полгода в одной роте, видели моё унижение, а я видел, как унижали их. Нам надо было расстаться.

Я подошёл к своей койке, которая стояла с голым полосатым матрасом и голой подушкой, незаправленная, постоял рядом с ней и снял с неё табличку с моей фамилией и инициалами. Мне не хотелось оставлять здесь ничего своего.